Что означает белгородский кисель
Значение и происхождение фразеологизма «Белгородский кисель»
С тульскими пряниками всё понятно, с вологодскими кружевами – тоже, а что особенного в белгородском киселе? Его что, варят по особому рецепту? И можно ли отведать этого удивительного кушанья, если приехать в современный Белгород? Давайте узнаем!
Значение фразеологизма
Выражение «Белгородский кисель» — синоним хитрости, ловкого обмана. Надо сказать, что это русский вариант троянского коня.
Возможно, с ним связана близкая по значению идиома «кисель варить», то есть обманывать, лукавить, мутить воду.
В разговорной речи выражение встречается редко. Разве что знатоки истории и древнерусской литературы перешучиваются, используя эту фразу. «Почитайте, батюшка, мою новую монографию!» — обратится один искусствовед к другому.
«Ну, что это вы, коллега! Какой-то белгородский кисель развели! Ни одна гипотеза ваша не подтверждена!» — ответит ему через неделю внимательный оппонент.
И всё же белгородским киселём следует называть не любое искажение истины, а только ложь во благо. Сейчас объясним почему.
Происхождение
Легенду о белгородском киселе рассказывает «Повесть временных лет». Во время осады города печенегами измученные голодом и жаждой жители решили сдаться врагам.
Тут подал голос древний старец. Он предложил собрать по всем домам остатки муки и отрубей, сварить из них кисель и наполнить им колодец. Рядом вкопали бочку, полную собранного отовсюду мёда.
Затем для переговоров пригласили печенегов и показали им диво. «Мёд и кисель, — сказали белгородцы, — даёт нам сама земля наша. У нас не иссякают колодцы». Печенеги поняли, что эту крепость осадой не взять, и оставили Белгород.
Оборона Белгорода: кисель из колодца. Миниатюра Радзивиловской летописи
С тех пор кисель – одно из фирменных белгородских блюд. Здесь его готовят по особому рецепту: из мёда, крахмала и молока. По вкусу лакомство напоминает медовую панна котту. Так что, будете в Белгороде – обязательно попробуйте сами и угостите детей.
Синонимы
Синонимов у выражения «Белгородский кисель» немало. Это фразеологизмы, описывающие действия обманщиков:
Кроме упоминания о троянском коне, который тоже был военной хитростью (правда, не оборонительной, а наступательной), в голову приходит аналогия с выражением «потёмкинские деревни».
Их также построили, чтобы пустить пыль в глаза, вот только – не врагам, а представителям родной российской власти.
Сказание о белгородском киселе оставляет в душе чувство гордости. Пусть и обманом, но всё же удалось белгородцам прогнать печенегов. Сегодня такой ход назвали бы креативным.
Так что слава предприимчивому старцу, отстоявшему русский город!
Тест на знание фразеологизмов
Оцените богатство своей речи! Пройдите тест на знание фразеологизмов.
Что означает выражение «белгородский кисель»
История происхождения фразеологизма «белгородский кисель»
Дело в том, что со школьной скамьи всем известно такое литературное творчество «Повесть временных лет». Так вот в этом произведении существует такой эпизод, связанный с киселем. Смысл этого эпизода заключается в том, что когда печенеги осаждали Белгород, (по данным 997 год) у населения этого города заканчивались продовольственные запасы. Жители решили собраться на народное вече и решить, что делать дальше. В конце концов, решили сдаться печенегам, но один мудрый старец посоветовал не сдаваться раньше времени и подождать еще три дня. На вопрос, а что будет потом, то старец предложил свой хитрый план. План его заключался в том, что необходимо было собрать последние запасы, вырыть колодец и вкопать бочку в землю. Из последней муки и отрубей необходимо было сварить кисель и вылить в колодец, а остатки меда в бочку. Но зачем это было делать?
После трех этих дней осады Белгорода жители решили пойти на переговоры с печенегами. Те в свою очередь согласились. И белгородцы пригласили послов печенегов для переговоров. Когда послы пришли, то увидели, что их встречают богато накрытым столом. И по сигналу старейшины один из русских ратников опустил ведро в колодец, а затем второе в «колодец бочку». Печенеги были ошарашены данным фокусом, что из земли кисель достают и мед. И тогда старейшины заявили печенегам, что мол «как вы нас перестоите, если мы имеем пищу от земли». И после этого инцидента печенежское войско отступило.
Вот и смысл фразеологизма белгородский кисель заключается в том, что это ловкий обман и сделать белгородский кисель это значит хитро и ловко обмануть кого-либо.
Летописное сказание о «белгородском киселе»
Сказание о «белгородском киселе», включённое в летописную статью 6505(997) года как один из эпизодов печенежско-русского противостояния в периодкиевского княжения Владимира Святославича, может иметь в своей основе устный рассказ об обрядовых действиях при основании одного из городов в языческую эпоху.
Сказание о «белгородском киселе» из статьи 6505 (997) г. [ПСРЛ, т. I, вып. 1, стб. 127 –129; т. II, стб. 112 – 114] – один из наиболее известных читателюлетописных сюжетов. Его не раз отражали в детской литературе, обязательно включали в хрестоматии по древнерусской литературе и пересказы «Повести временных лет» (1), а в 1970-е годы соответствующий сюжет даже был в спектакле, поставленном Московским ТЮЗом по «Слову о полку Игореве» [Ахметова М.В.,2011, с. 132, 133, прим. 60]. Не обделено Сказание и вниманием исследователей, выводы которых будут отражены в нескольких следующих абзацах этой статьи.
Д.С. Лихачёв в комментариях к ПВЛ отмечал, что «рассказ этот безусловно русский, и все детали в нем русские: вече, корчаги, кади, латки, княжеская медуша и т.д.» и посвящён он «той же теме, об обмане врагов хитростью, что и рассказы об Олеге, напугавшем греков движением ладейпосуху, об Ольге, четырежды обманувшей древлян и один раз византийского императора» [Лихачев Д.С., 1996, с. 467]. Зная о параллелях Сказанию в мировой литературе, учёный специально подчеркнул, что «рассказ русской летописи ничем не указывает на своё якобы иностранное происхождение» и что «нет ничего удивительного в том, что у разных народов мог самостоятельно возникнуть сходный сюжет на тему об обмане врагов тем, что осаждённых кормит сама земля» [там же] (2).
К некоторым «русским» деталям летописного рассказа о «белгородском киселе», равно как и к его литературным параллелям нам предстоит обратиться ниже, но прежде отметим, что жанр (сказание) подчёркивает его фольклорный характер. Правда, выводы исследователей разнятся в определении среды, в которой сформировался этот рассказ. Так, А.А. Шайкин относит его «к числу очевидных заимствований из репертуара бытовой сказки X – XI вв., где есть мудрый старец, находящий выход из безвыходного по видимости положения, и есть фольклорные дурни – печенеги» а победу герою (в данном случае это собирательный герой – горожане) приносит типичный для сказок волшебный помощник – не названный по имени хитрец [Шайкин А.А., 2006, с. 62]. По мнению же А.С. Щавелёва, «предание попало в летопись из цикла дружинных сказаний о князе Владимире и обработано летописцем в духе историзации» [Щавелёв А.С., 2007, с. 134].
Н.И. Костомаров называл этот рассказ летописи «несомненно народным», считая его «памятью древнего сознания богатства и довольства Киева и его земли», при чтении которого «невольно вспоминаются кисельные берега, медовые и молочные реки» [Костомаров Н.И., 1903, с. 82]. По его мнению, в статье 6505 (997) г. мы имеем дело с типическим способом «изображения глупости народа, которую считает его прирожденным свойством другой народ»[он же, 1905, с. 371].
В.В. Долгов допускает, что этот летописный текст вполне мог иметь реальную основу, ведь «у людей того времени существовала уверенность, что где-то далеко, пусть не в Белгороде, действительно существует такая земля, где пищу можно без труда черпать ведрами из колодцев («молочная река – кисельные берега» русских сказок)», поэтому «изготовленные старцем мутные жидкости (а именно так должны были выглядеть и цжец – мучная болтушка, и “вельми рассытенный” мед) вполне могли быть восприняты … как жидкости, действительно сочащиеся из земли» [Долгов В.В., 2004, с. 73; 2007, с. 397, 398]. Такая «рационализирующая трактовка» не получила поддержки исследователей [Рычка В., 2006, с. 236, 237; Петрухин В.Я., 2010, с. 220, 221]. По В.В. Долгову, с позиции «соучастного» восприятия прошлого «странная доверчивость печенежских послов, обманутых детской хитростью белгородцев, изобразивших “кисельный колодец”, будет понята не как наивность, а как проявление мистически ориентированного мировоззрения» [Долгов В.В., 2007, с. 8]. Он отмечает, что «история эта была помещена в летопись, и значит серьезных сомнений в ее истинности, по крайней мере, у самого летописца не было» [он же, 2004, с. 72; 2007, с. 397]. «… можно предположить, – пишет исследователь, – что мы имеем дело со своеобразным состоянием общественного сознания, характеризующимся психологической открытостью к восприятию сверхъестественного, постоянной настроенностью на чудо, готовность уверовать в принципиальную его возможность. Рассказами о чудесах наполнена древнерусская литература, литература серьезная, официальная, не допускавшая шуток и розыгрышей. Литература, созданная умными, тонкими, отнюдь не наивными людьми. Вера в чудо была глубокой и в той или иной степени всеобщей» [он же, 2004, с. 73; 2007, с. 398].
И.В. Лисюченко считает, что в случае с «белгородским киселём» ПВЛ иллюстрирует древнее индоевропейское представление о способности Земли выделять из своих недр пищу для людей (как в одном из эпизодов осетинского нартовского эпоса, где оживший великан рассказывает Сослану, что его современники питались жиром Земли) [Лисюченко И.В., 2012, с.312]. С этой точкой зрения солидарен К.Ю. Рахно, увидевший в русских летописях прямые соответствия представлениям ираноязычных народов об особом съедобном питательном жире, добываемом из земли, который изображался при помощи киселя [Рахно К., 2016, с. 103, 104]. «Фактически,– пишет он, – летописная ситуация соответствует нартовским сказаниям, где алчные воители, совершающие набеги на чужие земли, сталкиваются с теми, кто сохранил древнее изобилие» [там же, с. 105].
А.С. Щавелёв в предании о «белгородском киселе» усматривает одну из универсальных мифологем – «чудесное умножение пищи» – и сопоставляет его с польской легендой о князе Пясте, самый архаичный вариант которой сохранился в «Хронике» Галла Анонима, отмечая и архетип земли-кормилицы, постоянно питающей жителей города [Щавелёв А.С., 2007, с. 134; 2010, с. 814].Исследователем со ссылками на скандинавскую мифологию, кельтские сказания и финский фольклор отмечается, что мифологема бесконечной пищи – универсальный символ достатка и исключительной благодати [Щавелёв А.С.,2007, с. 133, 134].
Не отрицая указаний на этот архетип в белгородском сказании, отметим, что его основная сюжетная линия может быть сведена к формуле: осаждённый хитрец для обмана врага моделирует ситуацию мнимого изобилия собственных съестных припасов, поэтому наиболее близка летописному тексту не легенда о князе Пясте, лишённая элементов трикстериады, а незамысловатое исландское повествование о Барди, сыне Гудмунда [Рыдзевская Е.А., 1978, с. 230], исходные друг с другом рассказы Геродота (о милетском тиране Фрасибуле илидийском царе Алиатте) [I, 21, 22] и Диогена Лаэртского (о мудром Бианте из Приены и том же самом царе) [I, 83].
Предание о Барди, сыне Гудмунда (3), было записано в конце XVII или начале XVIII века. Враждуя с боргфирдингами (обитателями Боргафьорда в Западной Исландии), он был однажды осаждён ими в своём укреплении. Осада растянулась на несколько недель, и противник надеялся взять Барди голодом. Так бы оно и случилось, но осаждённый пошёл на хитрость: кинул врагам колбасу с салом – последнее, что у него осталось из съестных припасов, – чтобы показать, какое у него изобилие продовольствия. Боргфирдинги, подобно летописным печенегам, поддались на уловку и сняли осаду. Из литературных аналогий нашему сказанию наиболее близок упомянутый выше рассказ Геродота о милетском тиране Фрасибуле и лидийском царе Алиатте.(4)
Передадим написанное «отцом истории» в самом сжатом и в несколько упрощённом виде. Фрасибул, уведомлённый о готовящемся походе Алиатта против милетян, придумал такую хитрость: он приказал весь хлеб, что был в городе, снести на рыночную площадь и велел милетянам по данному знаку начинать весёлые пирушки с песнями. Это было задумано для того, чтобы глашатай из Сард (лидийской столицы), увидев огромные кучи снеди и людей, живущих в своё удовольствие, сообщил об этом Алиатту. Так действительно и случилось. До войны дело не дошло, и мир был заключён.
Рассказ, очень напоминающий геродотовский и совпадающий с ним во многих деталях повествования (историческое время описываемых событий, способ обмана противника, и даже имя обманутого), сохранился у Диогена Лаэртского: «… когда Алиатт осаждал Приену(5), то Биант(6) раскормил двух мулови выгнал их в царский лагерь, – и царь поразился, подумав, что благополучия осаждающих хватает и на их скотину. Он пошел на переговоры и прислал послов – Биант насыпал кучи песка, прикрыл его слоем зерна и показал послу. И узнав об этом, Алиатт заключил … с приенянами мир»(7) [Диоген Лаэртский, с. 80].
Тема мнимого изобилия запасов у осаждённых обнаруживается и в «Иудейской войне» Иосифа Флавия [III. 7.12,13]: «… Хлеба и всех других припасов, кроме соли, осажденные (жители Иотапаты – Е.Т.) имели в изобилии; зато ощущался недостаток в воде, так как в городе не было никаких источников и жители его перебивались обыкновенно дождевой водой. … Веспасиан надеялся, что цистерны в скорости иссякнут и тогда сдача города будет неизбежна. Чтобы отнять у него эту надежду Иосиф приказал многим жителям погрузить свою одежду в воду и затем развесить ее на стенные брустверы, так что вся стена потекла водой. Это ужаснуло римлян и лишило их бодрости: они увидели вдруг, что те, которые, по их мнению, нуждаются в глотке воды, расточают такую массу ее для насмешки. Тогда и полководец потерял надежду на покорение города голодом и жаждой …».
История иудейско-римских войн знает ещё один эпизод, очень близкий летописному рассказу, случившийся при подавлении императором Адрианом (117–138) восстания Бар-Кохбы (132 – 136 гг.). В «Карме Шомрон» Рафаила Кирхгейма (1804–1889) этот эпизод, имевший место при осаде Иерусалима, описан так: «И выходили некоторые из осажденных иудеев через подземное водохранилище, устроенное Соломоном, сыном Давида, в Иерихон, а другие в Луд, и оттуда привозили жизненные припасы и побросали таковые со стены(городской), говоря: смотрите, что сотворил нам Превечный: он одождил нас хлебом с неба, как он сотворил нам в пустыне; иные же бросали со стены плоды сочные и сушеные … и говорили: ешьте, ибо их Превечный ниспослал нам с неба … И упал духом Адриан, потому, что он им поверил, и простер к ним милость» [цит. по: Барац Г.М., 1908, с. 117] (8).
Перечислив основные параллели летописному сказанию (9), сосредоточимся на тех самых «русских деталях», отмеченных в упомянутом выше комментарии Д.С. Лихачёва и заметно отличающих запись в ПВЛ от указанных аналогий.
Известно, что истоки некоторых фольклорных произведений берут своё начало в древних обрядах и, не исключено, что к одному из них восходит и сказание о «белгородском киселе». С большой долей вероятности, таким обрядом можно считать жертвоприношение, связанное со строительной деятельностью (строительная жертва). Разнообразие известных по этнографическим и археологическим данным способов жертвования и приносимых строителями жертвенных даров таковы, что для их простого перечисления потребовалась бы не одна страница текста. Из всего этого множества вычленим примеры, в которых для нас важны те элементы обрядовых действий, которые наиболее близки нашедшим своё отражение в летописном сказании.
Жертвоприношения в древности совершались не только при закладке отдельных жилищ, общественных или культовых зданий, но и (как в случае с Белгородом) при возведении фортификационных сооружений или строительстве населённых пунктов. Плутарх в рассказе об основании Рима сообщает: «Возле нынешнего Комиция был вырыт ров, куда положили начатки всего, что считается по закону чистым, по своим свойствам – необходимым. … Он (ров – Е.Т.) должен был служить как бы центром круга, который был проведен как черта будущего города» [Plut.Rom. XI]. Определённый интерес представляет для нашего исследования и римский праздник Терминалий, сопровождавшийся установлением межевых камней, посвящённых Юпитеру Термину.
Ритуал установления этих камней регламентировался специальным сакральным законом и включал следующие действия: в подготовленной яме зажигали очистительный огонь, затем закалывали жертвенное животное, так, чтобы кровь его стекала в яму, туда же бросали плоды, лили вино и мёд, и только после этого устанавливался камень, который почитался римлянами как божество [Кофанов Л.Л., 1996, с. 33, 34]. Особо обратим внимание на то, что, по сведениям Плутарха и Дионисия Галикарнасского, сакральные законы о культе Термина распространялись и на общественные земли.
На территории Древней Руси археологически прослежены следы обряда, сходного в своих основных чертах с римскими. В одной из статей А.В. Арциховского подробно описан ритуальный объект Х в., обнаруженный нижедревнейших слоёв в Новгороде (Неревский раскоп): «на самом дне раскопа, найдено любопытное жертвоприношение. В яме, вырытой в материке до того, как образовался культурный слой, лежали девять деревянных чаш разных размеров, некоторые с красивыми узорами. Семь из них были расположены в виде правильного полукруга, две находились в центре полукруга. Тут же лежали два больших куска воска. Чаши были положены на ребро с таким расчетом, чтобы их содержимое вылилось, и затем яма была засыпана. До первого поселения на этом месте, когда Новгорода еще не было, девять дворохозяев (вероятно, главы больших семей) совершили жертвоприношение. По-видимому, это произошло перед тем, как они здесь поселились» [Арциховский А.В., 1956, с.43]. В 1967 г. в Смоленске в ходе раскопок строительных ярусов XII – XIII вв. выявлена «яма, вырытая в материке, содержащая пять деревянных чаш, лежащих на боку, подобно тому, как было в Новгороде» [Авдусин Д.А., 1968, с. 45]. Несмотря на многолетнее археологическое изучение древнерусских городов, комплексы, подобные новгородскому и смоленскому, более нигде не выявлены (11), что, безусловно, свидетельствует об их исключительной редкости, особенно заметной на фоне многочисленных находок строительных жертв иного типа – так называемых «прикладов».
Ритуальная подоснова в сказании о «белгородском киселе» весьма вероятна. Миф о строительной жертве или отголоски сказаний об обрядовых действиях при основании одного из городов в языческую эпоху могли стать пратекстом летописного рассказа (сказки).
Д.С. Лихачёв, написавший, что «рассказ этот безусловно русский, и все детали в нем русские», возможно, был прав. Изначально это мог быть рассказ об обряде при закладке города, впоследствии обогатившийся приращением ряда других мотивов, и здесь наша трактовка истоков сказания о «белгородском киселе», в некоторой степени, перекликается с «рационализирующей трактовкой» В.В. Долгова.
Процесс формирования окончательного текста сказания, вероятно, был поэтапным и, надо полагать, схож с историей сложения рассказа о мести княгини Ольги древлянам, в нескольких фрагментах которого тоже очевидна ритуальная подоснова – отголоски дохристианского погребального обряда. Не станем исключать и «литературное редактирование» устного текста создателем ПВЛ.
Отмеченная выше исключительная редкость такого способа строительного жертвоприношения могла стать побудительным мотивом для возникновения устного рассказа о нём (не исключено привнесение этого строительного обычая на юг Руси из её северных районов, что добавляло ему необычности в представлении людей, ранее с такой практикой не знакомых).
Небольшие размеры исследованной в Новгороде культовой ямы (диаметр 0,6 м, впущена в материк на глубину 0,15 м) [Седов В.В., 1956, с. 139], явно недостаточные для колодца, фигурирующего в летописном сказании, не кажутся нам противоречащими такому выводу, ибо известно немало примеров гиперболизации в устной традиции размеров древних сооружений.
Вновь обратившись к литературным параллелям летописному сказанию о «белгородском киселе», отметим, что в них не возможно отыскать какие-либо следы архаических представлений и практик, за исключением, разве что, отмеченной А.С. Щавелёвым, мифологемы чудесного умножения пищи, и, возможно, древнего и широко распространённого обычая коллективных трапез.
В повествовании Геродота отражён типичный трикстерский приём: герой(коллективный, в данном случае – милетяне), который по замыслу антагониста (лидийцев) должен голодать и, в конечном счёте, капитулировать, создаёт иллюзию изобилия съестных припасов, чем вводит противника в заблуждение и побуждает его прекратить враждебные действия. По замечанию И.В. Лисюченко, у Геродота Фразибул поступает просто хитроумно, никакого «кормления из Земли» в его рассказе нет [Лисюченко И.В., 2012, с. 311]. В тексте «отца истории» никак не проявляет себя возможная ритуальная подоснова описываемого события, довольно отчётливо отражённая в сказании о «белгородском киселе», и он или его фольклорный источник, вряд ли, могут рассматриваться в качестве прототипа исследуемого летописного рассказа или текста-посредника, оказавшего заметное влияние на первоначальный (долетописный) русский вариант.
Сказанное в полной мере относится и к сообщению Диогена Лаэртского о хитрости Бианта, где видим тоже трикстерское деяние, правда, более радикализованное (если милетяне демонстрируют врагу кучи снеди, то жители Приены – только песок, прикрытый слоем зерна), и к другим упомянутым в статье параллелям летописному сказанию.
1) Далее в тексте статьи – Повесть, ПВЛ.
2) В.М. Рычка высказал мнение, что Д.С. Лихачёв, обнаруживая знакомство с параллелями этому рассказу в мировой литературе, вынужденно ими пренебрег, поскольку его комментарии к ПВЛ «готовились в самый разгар недоброй памяти кампании борьбы с “безродными космополитами”». Это и вынудило учёного утверждать, будто рассказ летописи ничем не указывает на своё якобы иностранное происхождение [Рычка В.,2006, с. 237].
3) Как отмечала Е.А. Рыдзевская, Барди – фигура историческая, один из героев Heiðarvígasaga, действие которой происходит в конце X – начале XI вв.; по саге, он ушёл из Исландии в Норвегию (восстанавливаемая хронология – после 1018 г.), а потом на Русь,где служил в течение трех лет и погиб в одном из походов не названного по имени конунга Руси, которым, вероятнее всего, был Ярослав [Рыдзевская Е.А., 1978, с. 231].
4) На эту аналогию первым обратил внимание В.Н. Татищев: «Киселем избавление былограда, подобно сказанию Геродотову … о Фрасибуле, избавившем Милет притворным довольством от облежания Галиата лидийского; но как оное, так и сие, неколикобаснословно» [Татищев В.Н., 1995, с. 236, прим. 205]. В дальнейшем исследователи неоднократно её подтверждали (см., напр.: Маркевич А.И., 1883, с. 154; Грушевський М.С., 1993, с. 150. Отмечена также определённая параллель с мотивом источников, текущих молоком и мёдом, из Третьей книги Ездры (3 Езд. 2: 19) [Рычка В., 2006, с.238].
5) Приена – ионийский город на западном побережье Карии, исторической области на юго-западе Малой Азии.
6) Биант (Биас) из Приены – один из семи особо чтимых древнегреческих мудрецов. Приблизительное время жизни: 625–540 или 642–577 до н. э.
7) Явные совпадения в рассказах Геродота и Диогена Лаэртского могут указывать на общий для обоих авторов источник. Не исключено и заимствование (с некоторой переработкой) текста предшественника. Диоген Лаэртский жил и в конце II и в первые десятилетия III вв. [Лосев А.Ф., 1986, с. 5], поэтому его сочинение никак не могло быть источником известия Геродота.
8) Г.М. Барац считал тексты, запечатлевшие хитрость осаждённых жителей Иотапаты и Иерусалима, литературной основой летописного сказания о «белгородском киселе» [Барац Г.М., 1908, с. 115–118].
9) Параллелей на самом деле больше. М.В. Ахметовой отмечено, что мотив о том, как находящиеся в осаде обманывают врагов, демонстрируя мнимое изобилие пищи, «не является специфически русским и даже специфически европейским. Он зафиксирован в античной (греческой и римской) литературе, у немцев, фризов, валлонов, а также в Японии» [Ахметова М.В., 2011, с. 132].
10) Повесть датирует закладку Белгорода князем Владимиром 6499 (991) годом [ПСРЛ, т.I, вып. 1,стб.123], а печенежскую осаду этого города – 6505 (997) [там же, стб. 127]. Высказывалось предположение, что в Повести мы имеем дело с искусственной разбивкой на погодные записи некогда единого повествования о войнах с печенегами в годы княжения Владимира Святославича, и в рамках такого повествования могли быть объединены рассказы о строительстве Белгорода (991 г.), об отроке-кожемяке (992 г.),о сражении при Василеве (996 г.) и «белгородском киселе» [Рычка В., 2006, с. 236].
11) Близкие типологически, но отличные по набору даров, следы интересующего нас ритуала были выявлены в Новгороде, где на дне жертвенной ямы на расстоянии одного метра друг от друга обнаружены два бычьих черепа с рогами, но без нижних челюстей, поставленные на шейные основания, а недалеко от черепов, и тоже на дне, лежал деревянный ковш, перевёрнутый вверх дном [Седов В.В., 1957, с. 28].