Что почитать о серебряном веке
LiveInternetLiveInternet
—Музыка
—Метки
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Рубрики
—Статистика
Мемуарная литература о Серебряном веке. Воспоминания о русской эмиграции /Помогите, пожалуйста, дополнить список!/
Подруга попросила составить библиографию мемуаров о Серебряном веке и русской эмиграции.
Вот, что у меня получилось (исправления и дополнения приветствуются):
Мемуарная литература о Серебряном веке.
Воспоминания о русской эмиграции
Вечер у Анненского
Мои встречи с Анной Ахматовой
Жизнь человека, неудобного для себя и для многих
Против течения. Литературные статьи
Неуловимое созданье. Встречи. Воспоминания. Письма
Дневник моих встреч. Цикл трагедий
Воспоминания об Александре Блоке
Воспоминания об О.Э. Мандельштаме
Листки из дневника
По памяти, по записям: Литературные портреты
Розовое и черное из моей жизни
Воспоминания об Александре Блоке
О, мед воспоминаний.
Воспоминания о Блоке
Между двух революций
На рубеже двух столетий
Дневник. Воспоминания. Письма к Есенину
Память рассказывает. Воспоминания
И быль, и небылицы о Блоке и о себе
За круглым столом прошлого
Из воспоминаний. С Маяковским
Из моей жизни. Моя юность. Памяти (например, в составе книги «Дневники. Автобиографическая проза. Письма»)
Встречи с художниками
/книга воспоминаний личного секретаря Л.Н. Толстого/
Фрагменты из воспоминаний футуриста: Письма. Стихотворения
Валентинов Н. (Вольский Николай)
Два года с символистами
Зимнее солнце. Из ранних воспоминаний
Дорогой длинною… Стихи и песни. Рассказы, зарисовки, размышления. Письма
Четверть века без Родины. Страницы минувшего
Волконский Сергей (Князь)
Все даты бытия (так называлась книга в серии «Мой 20 век»)
Жизнь – бесконечное познанье…
Путник по вселенным
(еще есть книга « Сестры Герцык. Письма » — эпистолярное наследие Аделаиды Казимировны и Евгении Казимировны Герцык)
Первые шаги жизненного пути (воспоминания дочери Михаила Гершензона)
Девочка, катящая серсо
Записные книжки. Воспоминания. Эссе
Встречи и впечатления
Встречи и впечатления
Моя жизнь. Этюды о художниках
Я унёс Россию: Апология эмиграции
Гюнтер Иоганнес фон
Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
День нынешний и день минувший
Воспоминания (в частности, «Встречи с писателями и поэтами»)
Что почитать о серебряном веке
Воспоминания о Серебряном веке / Сост., предисл. и коммент. В. Крейда. М.: Республика, 1993
Погружение в эпоху невозможно без чтения воспоминаний ее современников. Книга, составленная Вадимом Крейдом в далеком 1993 году, воссоздает атмосферу Серебряного века. «Мемуарная литература, не заменяя историко-литературных трудов, имеет перед ними свои преимущества. В рассказах очевидцев, участников и творцов эпохи отражается постижение не в терминах науки, а в живом свете личной памяти. Мемуары — окно в прошлое, и порой среди них встречаются такие, которые открывают форточку в этом окне, и мы словно вдыхаем озон отдаленных дней», — пишет Крейд в предисловии. В антологию вошли воспоминания Зинаиды Гиппиус, Осипа Дымова, Тэффи, Константина Бальмонта и многих других.
Людмила Тихвинская. Повседневная жизнь театральной богемы Серебряного века. Кабаре и театр миниатюр в России. 1908–1917. М.: Молодая гвардия, 2005
Серия «Повседневная жизнь» издательства «Молодая гвардия» рассчитана на широкую читательскую аудиторию, поэтому книжка Людмилы Тихвинской, несмотря на специфическую тему, вполне подходит для начинающего читателя. Речь в ней идет о русских кабаре и театрах миниатюр, одной из ярких страниц истории Серебряного века. Возникшие на рубеже 1910-х годов, театры малых форм быстро распространились по всей России. Они часто упоминаются в различных мемуарах: о знаменитой «Бродячей собаке» писали В. Пяст («Встречи»), Б. Лившиц («Полутораглазый стрелец»), А. Мгебров («Жизнь в театре»), В. Веригина («Воспоминания»), Т. Карсавина («Театральная улица»). «Бродячая собака» — один из символов эпохи, но это место не было единственным: в 1912 году только в Москве и Петербурге насчитывалось около 125 кабаре и театров миниатюр. Публика открыла для себя новых кумиров: «их фотографиями она увешивала стены своих квартир, их голоса на граммофонных пластинках зазвучали во всех домах», — пишет Тихвинская. В книге три части: первая отведена кабаре, две другие — театрам миниатюр. Артистические кабаре, место встреч художественной богемы, постепенно профессионализировались как особый вид искусства и превратились в разновидность публичного театра. Книжку Тихвинская написала для того, чтобы «попытаться восстановить утраченное, попробовать — в меру сил — реконструировать историю забытых театров, понять законы их искусства, определить их место в русской культуре того десятилетия, которое, кажется, только вчера полагалось именовать позорным и которое теперь все яснее предстает перед нами во всем своем блеске и значении».
Олег Лекманов. Ключи к «Серебряному веку». М.: Rosebud Publishing, 2017
Сборник расшифрованных лекций известного российского литературоведа, в основу которого лег курс, прочитанный в 2017 году для образовательного проекта «Магистерия». Как пишет сам автор в предисловии, «Главная задача курса состояла в том, чтобы попытаться вооружить слушателей ключами к нескольким хрестоматийным произведениям русских поэтов и прозаиков 1900–1910-х годов». Курс посвящен основным фигурам Серебряного века и открывается лекциями о двух реалистах, Бунине и Горьком, затем следуют три лекции о символистах (В. Брюсове, А. Блоке, И. Анненском), акмеистах (Н. Гумилеве, ранних О. Мандельштаме и А. Ахматовой), три — о футуристах (В. Хлебникове, раннем В. Маяковском, раннем Б. Пастернаке), три — о модернистах, не вписывающихся в направления (Есенин, ранняя Цветаева, Ходасевич). На закуску разбирается одно стихотворение Александра Введенского. Язык книги живой и ясный, она не вызовет затруднений даже у тех, кто только начал приобщаться к литературоведению. Каждая лекция строится как разбор произведения одного из перечисленных литераторов — таким образом выводится общая «формула творчества» того или иного автора. Лекманов уточняет: «Разумеется, сводя сложнейшие многогранные творческие миры русских писателей начала ХХ столетия к кратким формулам, мы эти миры очень сильно упрощаем. В ряде случаев предложенные формулы работают лишь на ограниченном пространстве определенного периода творчества поэта. Однако ничто не мешает слушателю и/или читателю самостоятельно проделать обратную операцию и усложнить предложенную простую формулу до того уровня, который будет для него удобен и доступен».
Зара Минц. Поэтика русского символизма. СПб.: Искусство, 2004
Зара Минц — одна из крупнейших исследовательниц творчества Александра Блока и литературы Серебряного века в целом. В этой книге собраны работы, посвященные поэтике символа и символизма, его истории и генезису. Довольно давно написанные труды Минц — опорная точка для многих современных исследователей, они совершенно не устаревают. В советские годы, когда отнюдь не всякий литератор прошлого мог стать героем научной статьи, Минц проделала колоссальную работу для того, чтобы круг известных читателю авторов был значительно расширен. Николай Богомолов пишет в предисловии к ее книге: «Можно было написать статью „Блок и имярек” или втиснуть в примечания множество данных, свидетельствующих не столько о Блоке, сколько тех, кто в его жизни и творчестве прошел малозаметной тенью». Среди героев Минц — Мережковский, Сологуб, Вячеслав Иванов, Владимир Соловьев и многие другие.
Роман Тименчик. Подземные классики. Иннокентий Анненский. Николай Гумилев. М.: Мосты культуры, 2017
Роман Тименчик — классик отечественной филологии, наметивший новые пути изучения литературной репутации. Автор использует интереснейший материал, который под его пером превращается в настоящий филологический детектив.
Тименчика интересует история литературы как история читателей. В результате применения такой оптики к биографии или творчеству поэта обнаруживается несколько точек зрения на его наследие — автор называет это «враждой читательских школ». Они будут отличаться друг от друга или, наоборот, в каких-то моментах значительно пересекаться. Подобный подход предполагает выделение нескольких читательских страт (это могут быть гендер, национальность, возраст и т. д.). «Культ писателя» может проявляться в самых разнообразных формах: моделирование своей жизни по образцу любимого поэта, «почитание» его книг и т. д. История читательской рецепции — постоянная тема работ Тименчика. В книгу «Подземные классики» вошли статьи, посвященные Иннокентию Анненскому и Николаю Гумилеву: «Из немалого количества моих статей, посвященных этим авторам, я отобрал те, которые мне показались особо актуальными в свете нынешних дискуссий в литературоведческом сообществе».
Напоминаем про предыдущие выпуски рубрики «От простого к сложному»:
Как понять Серебряный век?
Десять мемуаров, которые помогут понять эпоху Блока и Дягилева лучше, чем сто литературоведческих статей
Владислав Ходасевич. «Некрополь»
Мемуары Владислава Ходасевича «Некрополь» как нельзя лучше подходят для первого ознакомления с культурой Серебряного века. Выверенный баланс между выбранными персонажами, событийной логикой, четкостью наблюдений и честность изложения позволяют назвать их своеобразным учебником по эпохе начала ХХ века. Вместе с тем Владислава Ходасевича справедливо называют очень желчным человеком: жесткие характеристики, на которые он не скупится, сперва потрясают («Из жизни своей она [Нина Петровская] воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего»; «Он [Брюсов] не любил людей, потому что прежде всего не уважал их»; «Только с началом войны, когда Муни уехал, я стал понемногу освобождаться из-под его тирании»; «История Есенина есть история заблуждений» и так далее), но к концу эссе становится очевидно, что сложно найти более точное определение для жизни этих героев, чем в «Некрополе».
В главе о Горьком Ходасевич вспоминает диалог, состоявшийся после прочтения эссе о Брюсове:
«Жестоко вы написали, но — превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.
— Хорошо, Алексей Максимович.
— Не забудете?
— Не забуду».
Этот эпизод мог бы быть эпиграфом ко всей книге Ходасевича в целом. Его героями стали не просто центральные фигуры русского модернизма, но личности сильные, по-своему противоречивые и, конечно, трагические: Брюсов, Блок, Гумилев, Сологуб, Горький и другие. Собранные вместе, они показывают, какую трагедию пережила русская культура с уходом их и их эпохи.
Георгий Иванов. «Петербургские зимы», «Китайские тени»
Когда разворачивались основные события Серебряного века, Георгий Иванов, молодой поэт, пробующий свой талант в разных литературных школах, был мало заметен. Уехав после революции в эмиграцию и написав там свои «Петербургские зимы», Иванов, как полагала Ахматова, отомстил своим прежним обидчикам, а заодно и прошлым друзьям (Осипу Мандельштаму, Михаилу Кузмину, Всеволоду Шилейко, Игорю Северянину, Борису Пронину и другим). История и быт легендарного артистического кабаре «Бродячая собака», например, у Иванова описаны следующим образом:
«„Собака“ — был маленький подвал, устроенный на медные гроши — двадцатипятирублевки, собранные по знакомым. В нем становилось тесно, если собиралось человек сорок, и нельзя было повернуться, если приходило шестьдесят. Программы не было — Пронин устраивал все на авось. — „Федя (т. е. Шаляпин) обещал прийти и спеть. “ Если же Шаляпин не придет, то. заставим Мушку (дворняжку Пронина) танцевать кадриль. вообще, „наворотим“ чего-нибудь. — В главной зале стояли колченогие столы и соломенные табуретки, прислуги не было — за едой и вином посетители сами отправлялись в буфет. Словом, в „Собаке“ Вере Александровне делать было нечего. Попытавшись неудачно ввести какие-то элегантные новшества, перессорившись со всеми, кто носил почетное звание „друга Бродячей собаки“, и поскучав в слишком скромной для себя и своих парижских туалетов роли, она, по выражению Пронина, решила „скрутить шею собачке“».
Воспоминания Иванова — большая проблема: с одной стороны, принимая во внимание большое количество исторических несоответствий (не раз становившихся темами чуть ли не отдельных конференций), стоит с досадой изгнать их из списка достойного чтения о Серебряном веке, с другой — именно эти несносные воспоминания настолько органично вписались в круг чтения как их современников, так и наших, что, вопреки всему сказанному, они имеют полное право быть упомянутыми и здесь. Прочитать их надо уже только затем, чтобы потом с чувством полной ответственности можно было закатывать глаза и произносить с ахматовской интонацией: «Эти смрадные „мемуары“ Георгия Иванова!» Если же постараться быть еще более объективным, то стоит также заметить, что не так в этих мемуарах все и плохо. Например, сама атмосфера эпохи умело передана автором.
Ирина Одоевцева. «На берегах Невы»
Как-то у Одоевцевой, уже вернувшейся из эмиграции (92‑летняя вдова Георгия Иванова приехала в Ленинград в 1987 году, за три года до смерти), спросили, чего она хочет больше всего. «Славы!» — почти сразу же ответила поэтесса. Дилогия «На берегах Невы» и «На берегах Сены» была признана читателями и принесла ей больше славы, чем все стихи. Она начинает свой рассказ уже с излета Серебряного века, с последних «сумерек свободы». Здесь Одоевцева, молодая ученица Гумилева (что она неоднократно подчеркивает), почти ежедневно и в самых неожиданных ситуациях становится неожиданной собеседницей мэтров Серебряного века или свидетельницей значимых его событий: при ней Мандельштам сочиняет «Я слово позабыл, что я хотел сказать. », Гумилев прячет деньги (видимо, присланные ему тайной антисоветской организацией), а на скамейке Летнего сада Андрей Белый раскрывает ей свою душу:
Бенедикт Лившиц. «Полутораглазый стрелец»
Лившиц — кубофутурист, основатель футуристического общества «Гилея», соратник Бурлюков, Хлебникова и Маяковского и один из самых проницательных свидетелей беспокойного периода становления русского авангарда. Выступления футуристов, выставки «Бубнового валета» и «Ослиного хвоста», их непримиримая борьба с другими течениями в мемуарах Лившица складываются в настоящий мир — яркий, но весьма упорядоченный. Автор излагает историю нового искусства не в виде непрерывной череды анекдотов из жизни футуристов, но остроумного и серьезного рассказа о том динамичном периоде «бури и натиска», который пришлось пережить почти всем представителям русского авангарда в борьбе за новое слово.
«. Как объяснить этим наивным позитивистам, прочно усевшимся в седле своего „сегодня“, что новизна — понятие относительное, что холсты, поражающие глаз необычностью красок и линий, через четверть века войдут во всеобщий зрительный обиход, утратят всякую странность, как это случилось с „Олимпией“ Мане, в которой мы тщетно стали бы искать признаков „левизны“, возмущавшей ее современников?».
Парадоксально, но сам Лившиц писал стихи совсем не футуристические, скорее по-французски эстетские. Переводами французских символистов и парнасцев он и прославился в 1930-е. Лившиц был расстрелян 21 сентября 1938 года по ленинградскому «писательскому делу».
Александр Бенуа. «Мои воспоминания»
В «Полутораглазом стрельце» Лившиц упоминает Бенуа среди эстетов, травящих новое авангардное творчество. Но «Мои воспоминания» Александра Бенуа ярко описывают жизнь другого художественного лагеря Серебряного века — художников объединения «Мир искусства». Во многом благодаря Бенуа, Баксту, Добужинскому, Дягилеву, Лансере, Рериху, Сомову, Философову в России сформировалась именно та необходимая база, на которой культура Серебряного века могла взрасти и развиться. Журнал «Мир искусства» был одним из первых среди модернистских толстых журналов; художественные выставки мирискусников, хоть и не производили столь больших скандалов, как позже у футуристов, но одними из первых заявляли о модернистских формах в искусстве (в противовес академизму и передвижникам); дягилевские балетные сезоны прославили Россию на весь мир. О том, как формировалась эта артистическая среда, пишет Бенуа, один из главных организаторов и идеологов этого художественного объединения.
«Мои воспоминания» также примечательны и тем, что, помимо рассказа о событиях эпохи, мемуары художника иногда рисуют чрезвычайно живописные петербургские пейзажи:
«. Вспоминая наши тогдашние блуждания по соседним кварталам, я не могу не остановиться с умилением на всем том, что эти кварталы Коломны содержали в себе замечательного — начиная с чудесного собора Николы Морского, золотые маковки которого в белой ночи так торжественно блистали на фоне лиловатого востока, а высокая стройная колокольня тянулась в опрокинутом виде в тихо колеблющихся водах. Я подолгу мог любоваться, как это отражение колышется, плавно извивается, выпрямляется или дробится и распадается. Большой театр в это время уже не существовал (вернее, его ломали, и на месте этого „Храма Аполлона“ воздвигалось уродливое здание Консерватории), но продолжал стоять нетронутым Мариинский театр, каким его построил дед. А как живописны были наши оба рынка: Литовский и Никольский с их бесчисленными аркадами, сводчатыми переходами и высокими красными крышами. Два из девяти мостов в нашем квартале, перекинутые через каналы — Крюковский, Екатерининский и Фонтанку, — все еще были украшены гранитными обелисками. Весной вся наша довольно пустынная и чуть провинциальная Коломна насыщалась дивно-горьковатым запахом только что распустившихся берез Никольского сада, а летом сладким, дурманящим ароматом цветущей липы».
Андрей Белый. «На рубеже двух столетий» (воспоминания в трех книгах)
Чтобы окунуться в эпоху, желательно не только знать действующих лиц, основные события, расстановку сил, реалии, но и погрузиться в мироощущение века и его язык, проникнуться духом времени. Все это в избытке содержится в мемуарах символиста и мистика Андрея Белого. Они очень близки к его лирической прозе, и поэтому часто место достоверных портретов и запротоколированных событий занимают их авторские мистические или поэтические воплощения, так что многое из рассказанного Белым лучше проверять. Но в целом можно быть уверенным в том, что дух Серебряного века — эпохи жизнетворцев, мечтателей и разочаровавшихся идеалистов — тонко передан автором. И, конечно, можно наслаждаться поэтической прозой Белого:
«. Эти влияния — газообразные выделения химического процесса, возникавшего от пересечения, столкновения и сочетания людей, отплывших каждый на собственной шлюпке от старого материка, охваченного землетрясением и выброшенных на берег неизвестной земли для решения вопроса, Индия она иль. Америка; жизнь вместе этих колонистов, подчас вынужденная, провела черту в биографии каждого; каждый из нас — человек с двойной жизнью; жизнь „до“ и жизнь „после“ отплытия имеет разную судьбу. »
Владимир Пяст. «Встречи»
Имя Владимира Пяста (Пестовского) не слишком известно широкому читателю, однако в филологических кругах его воспоминания очень ценятся. Пяст — поэт-символист, многие годы читал публичные лекции о современной поэзии, являлся одним из конфидентов Блока, завсегдатаем «Бродячей собаки», состоял в «Академии стиха», первом «Цехе поэтов» и вместе с ними был послан к черту футуристами. Событий он описал достаточно, но особенно подкупает ответственность, с которой Пяст подходит к делу мемуариста, и то живое и немного наивное негодование, которое автор испытывает даже два десятилетия спустя:
«Кстати: когда футуристы выпустили к приезду Маринетти брошюрку, в которой гостеприимно облаяли гостя, своего духовного, так сказать, отца, они мимоходом лягнули и поэтов, примыкавших к „Аполлону“, назвавши их, помнится, „Адамами в манишках“. Это прозвание было бы метким, если бы тут были перечислены не те имена: а то вот и автор этих строк попал в этот список футуристической листовки, а между тем он не примыкал к „Аполлону“, был слабоват насчет манишек и никогда не претендовал на имя Адама».
«Встречи» в 1997 году переиздал и замечательно откомментировал Роман Тименчик, что еще лучше помогает понять атмосферу эпохи.
Маргарита Волошина-Сабашникова. «Зеленая змея»
В Серебряном веке создавались не только новые формы искусства, но и общественного и бытового поведения. Тройственные союзы стали нормой жизни для артистической богемы: супруги Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский жили с Дмитрием Философовым, Любовь Менделеева от Блока несколько раз уходила к Андрею Белому, Маяковский и чета Бриков также делили совместный быт. О еще одном союзе, замешанном на чрезвычайно модной в то время густой антропософской закваске, рассказывается в мемуарах «Зеленая змея». Его участники — поэт-философ Вячеслав Иванов, его жена, писательница Лидия Зиновьева-Аннибал, и молодая художница-штейнерианка, жена Максимилиана Волошина, Маргарита Сабашникова. Те же отношения послужили материалом и для первого русского лесбийского романа «Тридцать три урода» (автор — Зиновьева-Аннибал), но и эти воспоминания читаются как увлекательный любовный (и философский!) роман:
«Вскоре я осознала, что Вячеслав любит меня. Я сказала это Лидии и добавила: „Я должна уйти“. Она же, давно уже знавшая об этом, возразила мне: „Ты вошла в нашу жизнь и принадлежишь нам. Если ты уйдешь, между нами навсегда останется что-то мертвое. Мы оба не можем потерять тебя“. Потом мы говорили втроем. У них была странная идея: если два человека, как они оба, стали настолько единым целым, они могут любить третьего. Такая любовь является началом новой общности людей, даже новой церкви, в которой эрос претворяется в плоть и кровь. Так вот каким было их новое учение! „А Макс?“ — спросила я. „Ты должна выбрать, — сказала Лидия, — ты любишь Вячеслава, а не его“. Да, я любила Вячеслава, но не понимала, почему моя любовь к нему исключала Макса».
Нина Петровская. «Разбитое зеркало»
Каждый мало-мальски уважающий себя представитель культурной богемы начала прошлого века должен был пройти и сквозь школу мистицизма, оккультизма и спиритизма. Об опытах проникновения в запредельное рассказывает Нина Петровская — поэтесса, переводчица, любовница Бальмонта, Белого и Брюсова. Последний в своем мистическом романе на темы из средневековой жизни вывел Петровскую под именем одержимой духом Ренаты (в других персонажах узнаются и Белый, и сам Брюсов). И в своих мемуарах писательница подробно описывает спиритические сеансы, свидетельницей которых она становилась:
Корней Чуковский. «Современники. Портреты и этюды»
Имя Чуковского знакомо всем с юных лет, но не многие знают, что автор «Мухи-цокотухи» и «Айболита» был собеседником важнейших деятелей Серебряного века и активным участником тех событий. Чуковский один из немногих умел поддерживать отношения с самыми разными, порой враждующими людьми, поэтому герои его мемуаров — это и главные фигуры русского модернизма: Блок, Ахматова, Маяковский, Пастернак, Сологуб, Саша Черный, Тынянов — и, например, литераторы-марксисты: Макаренко, Луначарский, Горький. Чуковский сумел подметить забавные черты своих героев, благодаря чему они выглядят не фотографиями, а живыми людьми: здесь Куприн красит зеленой краской голову бывшего смотрителя тюрьмы, Луначарский обсуждает декрет о введении в России многоженства, а Маяковский неожиданно оказывается тонким ценителем иностранной литературы. К такому эффекту мемуарист стремился сознательно:
«Я боюсь, что у меня получится слишком пресный и постный образ елейного праведника, вместилища всех добродетелей — не портрет, а скорее икона. Спешу заверить, что Анатолий Федорович не имел ничего общего с этой утомительной и скучной породой людей».