Что применялось для изготовления касторовых шляп

Касторовые шляпы

«На голове у него красовалась когда-то белая, а теперь пожелтевшая касторовая, с длинным ворсом шляпа вроде тех, что носят некоторые кучера..»

Дойль Артур Конан»Задира из Броукас-Корта»

Для изготовления тончайших мужских шляп использовался бобровый, заячий и козий пух.

Шкурки бобра обычно бурого цвета, для придания более темного цвета их подкрашивают. Черные и чисто белые встречаются крайне редко и это делает их очень дорогими.

Касторовые шляпы на протяжении трех веков считались символами респектабельности и высокого социального статуса. Такая шляпа призвана подчеркнуть исключительность положения ее обладателя.

Создание шляп из бобрового фетра – это отдельная веха в истории вредного производства. Ее изготовление – это сложный и драматический процесс.

В мастерских и цехах, где шла переработка шкурок в фетр, использовалась ртуть, и работникам приходилось дышать ее парами. Наряду с легкими последствиями – такими, как слабость и недомогание, бывали случаи

сумасшествия и помутнения рассудка. Льюис Кэрролл в книге «Алиса в стране чудес» смягчил этот образ и преподнес его в забавной форме в личе Безумного Шляпника

Источник

Скверные шляпы

Клэр Хьоз (Clair Hughes) — окончила Институт Курто (Лондон), преподавала историю искусства и английскую литературу в Великобритании и Японии. В настоящее время исследует роль одежды в романах. Автор книги и ряда статей о Генри Джеймсе, а также монографии об одежде в романах XVIII—XIX веков (Dressed in Fiction 2005).

«Прежде мне за всю жизнь не случалось видеть столько дурацких шляп», — заявил герцог Веллингтон, познакомившись с новым пар­ламентом, избранным после принятия реформы 1832 года. Этот, без сомнения, презрительный комментарий относился к моральным и интеллектуальным недостаткам, присущим вновь избранным парла­ментариям; однако, будучи человеком весьма требовательным ко все­му, что касалось одежды, герцог одновременно выразил в нем и свое отношение к сомнительному качеству и безвкусному стилю головных уборов депутатов палаты общин. Мы же, являясь стороной незаинте­ресованной, можем взглянуть под несколько иным углом на это сбо­рище щеголей давно ушедшей эпохи и на те предметы, которые укра­шали их головы.

Касторовые шляпы — действительно скверные шляпы, но такой оцен­ки заслуживают не только они. Я намерена рассмотреть в исторической перспективе два вида шляп: мужские касторовые шляпы, которые на протяжении трех веков являлись символом высокого общественного статуса и респектабельности, и женские шляпки, а точнее огромные сооружения из страусовых перьев, которые раскачивались над голова­ми светских дам в конце XIX столетия. Историю и тех и других вполне обоснованно можно назвать кровавой.

Взглянем на две картины XVIII века — портрет супругов Колтман ки­сти Джозефа Райта и написанный Джошуа Рейнолдсом портрет лор­да Белломонта. Шляпы выглядят вполне невинно: и та и другая белые, сделаны из бобрового фетра и украшены перьями страуса. Головной убор миссис Колтман — это кокетливая стилизация мужской шляпы для верховой езды; головной убор лорда Белломонта — это статусная вещь, призванная подчеркнуть исключительность его положения.

Шляпа, которую мы видим на картине Пьера Прюдона, написан­ной в начале XIX века, — это самая простая модель касторовой шляпы. По сути, это точно такая же шляпа, какие носили во времена Тюдоров, с той лишь разницей, что тогда ее могли бы украсить какой-то драго­ценной безделушкой или пером и добавить отделку из серебристого или золотистого кружева. На протяжении XVII века поля шляп становились все шире, тульи — все ниже, а украшавшие их плюмажи — все экстравагантнее; однако уже в следующем столетии перья начали выходить из моды, а поля шляп стали загибать спереди, по бокам или сзади. Так появились новые фасоны — треуголка и двууголка. Во вре­мена Великой Французской революции носить причудливые головные уборы было крайне небезопасно, поэтому французы позаимствовали простой «деревенский» фасон касторовой шляпы, весьма популярный в конце XVIII века в Британии. Он подразумевал отсутствие каких-либо декоративных излишеств, которые могли бы ассоциироваться со ста­рым режимом; и именно такую шляпу мы видим на картине Прюдона. Изменения, затронувшие головные уборы в XIX веке, были простыми и незначительными; и в военной форме, и в официальном костюме со­хранялись фасоны прежних времен.

Шляпы из бобрового фетра заведомо представляли угрозу для тех, кто их изготавливал. Особенности производственного процесса на этапе придания будущим шляпам их формы были таковы, что работ­никам шляпных мастерских приходилось регулярно дышать парами ртути, а это приводило не только к обычным недомоганиям, но зача­стую и к помутнению рассудка. Самым известным намеком на эту не­приятную особенность ремесла — пускай и преподнесенным в коми­ческой форме — стал образ Безумного Шляпника из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Однако мне хотелось бы охватить хотя бы бе­глым взглядом те бедствия, которые сопровождали касторовую шляпу на протяжении всей ее истории, то есть еще в докэрролловские време­на, сперва в Европе, а затем и на территории Северной Америки. Сво­ей популярностью этот головной убор обязан испанцам и голландцам, которым он полюбился в начале XVI века (хотя есть и более ранние упоминания о таких шляпах). Шкурки бобра добывали на территориях России и Скандинавии, обрабатывали в России, а затем экспортирова­ли в Европу через Амстердам. Русские владели секретом мастерства, благодаря которому им удавалось отделить мягкий подшерсток, ко­торый шел на шляпный фетр, от жесткого остевого волоса. Головной убор был одним из тех элементов костюма, который недвусмысленно указывал на положение человека в социальной иерархии или на его принадлежность к той или иной религиозной конфессии. Шляпа из бобрового фетра была дорогостоящим символом статуса — насколько велика была его важность, легко понять, ознакомившись с историей мужского портрета от начала XVI века и далее. Согласно автору офи­циальной истории Hudson’s Bay Company («Компании Гудзонова за­лива») Эдвину Эрнсту Ричу, мех бобра, предназначенный для произ­водства шляп, оставался наиболее востребованным и ценным товаром из всех, что поставлялись в Европу, с момента, когда была основана эта компания, и вплоть до конца XVIII века.

На изготовление одной шляпы высшего качества уходило десять бобровых шкур. Даже сегодня стоимость фетровой ковбойской шляпы определяется тем, каков в ней процент шерсти бобра. Начиная при­мерно с 1600 года, для того чтобы удовлетворить социальные амбиции имущего класса, требовалось несметное количество бобровых шкур, вследствие чего популяция бобров в Европе оказалась под угрозой пол­ного уничтожения. К счастью французских, голландских и британских колонистов (и к несчастью американских бобров) освобожденный от испанского владычества Новый Свет стал практически неисчерпае­мым источником пушнины. Под контролем французов оказались при­брежные районы вдоль реки Святого Лаврентия в Квебеке, а в распо­ряжении голландцев — Гудзон, протекавший через Новый Амстердам.

В 1630-х годах англичане вытеснили голландцев с восточного берега реки и таким образом обеспечили себе регулярный доход от продажи более 500 тонн бобровых шкур в год, что сделало их равноправными конкурентами французов.

Целью англичан было предложить некую альтернативу торговле, ведущейся через Балтийское море, и бобровые шкуры оказались имен­но тем товаром, который было проще всего без потерь транспортиро­вать из Северной Америки в Европу. В одном из редких лирических отступлений Рич писал: «Обладание мехами сулило такое богатство, что мысль о нем могла в любой момент захватить воображение чело­века и породить в нем видение Фортуны, изливающей свои милости нескончаемым потоком, ведь поиском такого счастья были заняты умы столь многих людей в середине XVII века» (Rich 1957:13). Шкурки бобров составляли основу благополучия франко-канадских колоний. Приобретая в рассрочку земельные участки, отцы-основатели вноси­ли ежегодную плату за них в том числе и этим мехом; также они дела­ли ставку на бобра как на основной товар, который можно поставлять в Британию, извлекая при этом немалую выгоду.

К началу XVIII века Великобритания, при посредстве Hudson’s Bay Company, контролировала почти все пути, соединявшие Америку с Европой. В 1763 году Франция уступила Британии канадские терри­тории, однако триумф британских поставщиков пушнины был очень недолгим. После признания независимости Соединенных Штатов аме­риканцы смогли составить конкуренцию Hudson’s Bay Company, и уже в самом начале XIX столетия «Американская меховая компания» под руководством Джона Джейкоба Астора (которого до сих пор принято считать одним из богатейших людей за всю историю человечества) за­няла доминирующее положение в данной отрасли торговли. В 1830-х го­дах, когда касторовую шляпу затмил шелковый цилиндр, обладавший изумительным деловым чутьем и прозорливостью Астор круто изме­нил направление своей деятельности и посвятил себя торговле недви­жимостью на Манхэттене, благодаря чему еще больше упрочил свое финансовое положение и, как мне кажется, изрядно осчастливил не­многих сохранившихся в Америке бобров. Конечно, я называю далеко не все проблемы Северной Америки, источником которых стала охота. Но мне было важно показать, что жестокие, часто вооруженные кон­фликты, физическое уничтожение и вымирание целых племен, упадок их социальных институтов и культурных традиций, утрата традицион­ных мест проживания — цена, заплаченная за достижение единственной цели — извлечь как можно больше прибыли из торговли шкурка­ми одного небольшого пушного зверька.

Производство и торговля в период бума, который пришелся на 1880— 1914 годы, опирались на разветвленную глобальную сеть банков, аукционных домов, фирм, осуществляющих оптовую и розничную продажу, и мастерских, где перья превращались в модные аксессуары; и почти 100 % занятых в этом бизнесе людей — от финансистов до простых рабо­чих — были евреями. По мнению Сары Штейн, это объясняется тем, что у них уже были опыт и навыки в торговле схожими товарами (тексти­лем и ювелирными украшениями), а также многочисленные контакты с еврейскими диаспорами во всем англоговорящем мире и в странах Восточной Европы и Средиземноморья и умение вести деловые пере­говоры. К тому же (и здесь разворачивающаяся перед нами картина становится уже более мрачной) в конце XIX века в США и Европе поя­вилось множество остро нуждающихся в работе иммигранток — жен­щин и девушек из еврейских семей, вынужденно покинувших Россию, которые, как правило, они прекрасно умели шить.

Чтобы ощипать птицу, нужно затратить немало физических сил; од­нако самый грязный и опасный этап работы — это сортировка и пред­продажная обработка перьев. Этим занимались женщины и дети, ра­ботавшие в тесных, плохо проветриваемых помещениях, где, согласно отчету, составленному после одной из санитарных проверок в 1914 году, «воздух насыщен пылью и частицами перьев, которые оседают в горле и легких рабочих, многократно увеличивая риск заболевания тубер­кулезом» (Stein 2008: 44). Сара Штейн приводит данные, отражающие уровень смертности среди рабочих на предприятиях, связанных с об­работкой перьев: в южных провинциях Африки — 13,3 на 1000, тогда как в Европе — в среднем 1,3. Однако в Лондоне и Нью-Йорке потогон­ная система процветала как нигде в мире.

После промывки и просушивания стержневую часть каждого пера зачищали вручную — обычно это делали женщины при помощи кус­ков стекла, затем несколько перьев сшивали вместе — так создавались роскошные эгреты и плюмажи для шляп. В лондонских мастерских вопреки положениям трудового законодательства дети трудились до поздней ночи, а женщинам приходилось брать работу еще и на дом. В Нью-Йорке один инспектор департамента здравоохранения заметил, что территории, прилегающие к фабрикам, где производят обработ­ку перьев, «полны отходов производства, частицы перьев парят в воз­духе, ими усыпаны все лестничные пролеты» (Ibid.: 118). Крошечные ворсинки, которые опадали с перьев во время обработки, оседали в ды­хательных путях. Во время обследования, проведенного в Нью-Йорке в 1913 году, у 94 % рабочих, имевших дело со страусовыми перьями, был обнаружен ринит и у 84 % — фарингит. Итак, на одном конце торгово-промышленной цепочки стояли те, кто делал на страусовых перьях огромные деньги, а на другом — люди, которым приходилось трудиться до седьмого пота, получая за это ничтожное жалованье, не обеспечивающее даже прожиточного минимума, не защищенные за­конами и постоянно подвергавшиеся риску заболеть или лишиться ра­боты. Как писал в 1900 году некий журналист, «эти божественно пре­красные перья впитали в себя слезы и вздохи, в них притаились тени загубленных душ. рабочих, чья кровь и жизненные соки были выжа­ты по капле и рассеяны, чтобы придать изделиям разнообразные от­тенки» (Ibid.: 116).

Но вот наступил 1914 год, и дело, которое до сих пор казалось столь успешным, с грохотом провалилось (если только слово «грохот» можно назвать подходящим, когда речь идет о перьях). Этому было сразу не­сколько причин. Украшения из страусовых перьев служили одним из социальных и модных индикаторов. Но самая существенная характеристика моды — это ее изменчивость. В начале XX века объемы женских шляп стали воистину фантастическими — увеличиваться и дальше было уже невозможно, поэтому все, что им оставалось, — это уменьшиться. Кроме того, начало войны сделало неуместной любую роскошь. Од­нако еще более значимым фактором стало принятие законов (сначала в Америке, а затем в Великобритании), направленных на защиту птиц, которых приносят в жертву «убийственной моде на дамские шляпки» (Cunnington 1948: 62). Конечно, воротилы индустрии тут же указали на то, что их товар родом вовсе не из дикой природы и, лишаясь пе­рьев, ни одна птица серьезно не страдает. Однако из двух зол принято выбирать меньшее — в конце концов, какая модница станет долго раз­бираться, кому принадлежали перья, которыми украшена приглянув­шаяся ей шляпка: для нее нет особой разницы между колибри, цаплей, райской птицей и страусом, который, возможно, и впрямь благоден­ствует на какой-нибудь южноафриканской ферме. На использование любых перьев было наложено табу — бизнес рухнул, фермы были разо­рены, а одомашненные страусы — вот уж злая ирония! — были отстре­ляны или брошены на произвол судьбы.

Меня весьма интересует тема костюма в литературе. Пожалуй, я не припомню книги, где она была бы связана с трагедией в мире дикой природы, зато о печальных буднях модисток написано немало, напри­мер в «Обители радости» Эдит Уортон мы читаем о том, как Лили Барт работает в своей душной мастерской.

Несмотря ни на что, рынку сбыта бобровых шкур и страусовых пе­рьев еще далеко до окончательного исчезновения, хотя в наше время он уже не играет столь важной роли и не приносит такой невероятной прибыли. Дорогие касторовые шляпы по-прежнему продолжают про­изводить, а перья страуса сегодня используют не только как материал для изготовления боа и украшения шляп, которые светские дамы наде­вают, отправляясь на скачки в Эскоте, но даже (какое унижение!) в ка­честве метелок для смахивания пыли. Как-то раз — в минуту глубокой задумчивости — Джон Гальяно заметил, что шляпы являются бароме­тром своей эпохи. Так, для герцога Веллингтона дурацкие шляпы были знаком, указывающим, что наступили скверные времена. По словам Сары Штейн, украшения из перьев (а мы добавим, как и сами шляпы) «куда менее эфемерная, легкомысленная или малозначимая в культур­ном плане деталь, чем это кажется на первый взгляд» (Stein 2008:153). В современном мире шляпы утратили ту культурологическую значи­мость, которой обладали прежде, превратившись для одних из нас в респектабельную точку над «i», для других — в соблазнительную ви­шенку на торте, а для большинства — просто в элегантный финальный штрих, придающий облику законченный вид. Тем не менее в некото­рых религиозных и социальных институтах головные уборы все еще играют важную роль, оставаясь символом определенных культурных традиций. И если мы сумеем пройти по следу шляпного производ­ства — через разные страны, в которых господствуют различные куль­турные традиции, — по пути записывая забытые истории и проливая свет на темные моменты, у нас появится прекрасная возможность срав­нить материальные затраты человека с той ценой, которую приходится платить миру животных за то, что мы называем красотой.

Перевод с английского Екатерины Демидовой

Источник

Что такое «касторовые шляпы», почему касторовые и из чего изготавливаются?

Если обратиться к переводу слова «кастор», то с латыни перевод слова звучит как «бобер». Тогда уже можно догадаться, что водоотталкивающее сукно изготавливалось из шерсти бобра. Такое сукно использовали для пошива не только шляпы, но и морских кителей.

Для начала определимся, что касторовые шляпы не имеют ничего общего с касторовым маслом.

На латыни слово «кастор» означает «бобр». Из шерсти бобра изготавливают сукно со сглаженным ворсом. Соответствено, кастор это шерстяное сукно. Существуют еще облегченные шерстяные ткани, изготовленные подобным способом, которые называются касторин.

P.S. Благодаря вашему вопросу, я вспомнила, как называется сукно, из которого в царской России и до войны шили морские кители. Это был именно кастор.

Интересный вопрос про касторовые шляпы. Так и хочется провести параллель с жидкостью касторка, однако нет, касторовые шляпы к касторке никакого отношения не имели.

Про касторовые шляпы писал признанный мастер детектива Артур Конан Дойль в повести «Задира из Броукас-Корта»

В последнее время касторовые шляпы стали очень сильно распространены среди молодежи и лиц среднего возраста, особенно мужчин.

Да, тоже волновал этот вопрос, задумывался причём здесь касторка (касторовое масло) и шляпа.

Но оказалось что тут нет связи, речь о шерстяном сукне из которого и изготавливают такие шляпы.

Если точней, то речь о шерсти бобра.

Тут всё довольно-таки просто, хотя и на первый взгляд не очень понятно о чём вообще идёт речь. А вот изготавливались в давние времена подобные шляпы из меха морского животного, а именно бобра. Поэтому шляпы эти отличались прекрасными качествами и имели те же свойства, что шкура бобра, прежде всего это то, что они совершенно не промокали и люди, которые в них ходили могли обходиться без зонтов, так как бояться было не за что. Ведь дождь попросту скатывался с этих шляп не оставляя никаких следов влаги. Ну а назывались они именно касторовыми в связи с тем, что кастор в переводе с Латинского языка, который в ту пору был популярен, означает как раз бобр, то есть бобров можно называть ещё и так.

Также есть касторовое пальто, перчатки.

Но не всегда так называют одежду из бобра, к этому наименованию также относят и имитацию бобровой шерсти.

Источник

Шляпы

Котелки, боливары, береты, шапо-бержер… Во второй половине XX века шляпы перестали быть непременной частью костюма, превратившись скорее в средство художественного самовыражения. Книга британской исследовательницы Клэр Хьюз – настоящий исторический справочник по шляпам: от роскошных модных шляп, которые носили при дворе Марии-Антуанетты, до экспериментов легендарных дизайнеров Филипа Трейси и Стивена Джонса. Почему мы пускаемся на поиски шляпы, если предстоит посетить скачки или свадебную церемонию? Почему члены королевской семьи появляются на публике в шляпах? Перед кем снимать шляпу? Когда и где? Автор посвящает читателя во все тонкости изготовления, практического использования и культурного осмысления разнообразных головных уборов в западном мире Нового времени. Изучение истории шляп позволяет по-новому взглянуть на классовые конфликты, гендерный этикет и особенности национальных традиций, раскрывает сложность культуры, в которой возник тот или иной стиль.

Оглавление

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Шляпы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Кем, где и как создаются шляпы

История шляп насчитывает немало имен великих и знаменитых модельеров. Роза Бертен придумывала шляпки для Марии-Антуанетты в Париже XVIII века, Каролина Ребу создавала шляпки для императрицы Евгении, а головные уборы от Люсиль носили великосветские дамы Лондона и Нью-Йорка на рубеже веков. В период между 1940‐ми и 1950‐ми годами пышные головные уборы для звезд Голливуда создавала Лили Даше, а в Лондоне безраздельно властвовал Оге Торуп. В наши дни Стивен Джонс и Филип Трейси — знаменитости мирового масштаба, и их шляпы покупают музеи. Однако за всем, что делали и продолжают делать эти модельеры, стоят навыки изготовления, отделки и продажи шляп. Производство, методы и материалы менялись от века к веку, но некоторые особенности процесса тем не менее остались прежними. Позже я еще остановлюсь на элитном сегменте шляпной моды, в этой же главе мы обратимся к основам производства фетровых и соломенных шляп, переходу от ручного труда к механизированному и, наконец, к дошедшему до наших дней традиционному шляпному магазину. В нашей истории выдающееся значение приобретают скромные английские города Лутон и Стокпорт, но при этом Лондон и Париж продолжают оказывать немалое влияние на жизнь шляп.

И все же остается основной вопрос о том, как изготавливаются шляпы, и здесь меня более всего, хотя и не исключительно, интересует шляпное производство в Британии в период с 1700 по 2000 год. Оглядываясь на этот временной промежуток, поражаешься тому, насколько это производство было и до сих пор остается ручным и как мало и поздно оно было механизировано. И если уж шляпы себе на уме, то шляпных дел мастера тем более проявляли упорство и независимость, а порой — чистой воды строптивость. Французские шляпники XVIII века, к примеру, отказались производить более двух фетровых шляп в день, хотя имели такую возможность. В Англии XIX века изготовители соломенных шляпок из Лутона не желали приниматься за работу ранее девяти часов утра, упуская при этом очевидную выгоду.

Ил. 1. Касторовая шляпа XVIII века

Ил. 2. Прейскурант фирмы Ллойдс. 1819

Последующие этапы превращения меха в готовую шляпу были не менее плачевны. В Великобритании торговля мехом, производство и продажа фетровых шляп изначально были сосредоточены в Лондоне в неблагополучных районах Саутворк и Бермондси на южном берегу Темзы. Первой организацией в отрасли было Почтенное общество искусства и ремесла войлочников (Worshipful Company of the Art or Mistery of Feltmakers). Слово «mistery» (созвучное слову «mystery», то есть «таинство». — Прим. пер.) в названии означает «ремесло». И сравнение процесса изготовления шляпы с тайным действом кажется здесь уместным, поскольку процесс это сложный, нередко неприятный и зачастую опасный. Даже в наши дни производство шляп связано с риском для здоровья: фетровая шляпа во время формовки может сорваться с болванки и ушибить стоящих у нее на пути.

Ил. 3. Мельбурнская шляпная фабрика конца XIX века. 2014

Ил. 4. Мастерская по изготовлению фетра, шляпники за работой. Penny Magazine. 1841

Французские шляпники были более решительно настроены, чем их британские коллеги. Во Франции шляпа представляла итог труда одного человека; хотя шляпники работали попарно, каждый выполнял свою работу. При этом платили им за конечный продукт, а не за затраченное время. Согласно непреложному обычаю, один шляпник мог производить не более двух шляп в день, или девяти в неделю. «Секретаж», однако, мог ускорить производственный процесс, что позволило бы изготавливать как минимум три шляпы в день, как о том свидетельствуют материалы судебного процесса в Марселе 1776 года, но шляпники не стали усердствовать. Судебные тяжбы и забастовки продолжались и в следующем веке, поскольку владельцы мануфактур постоянно пытались узаконить опасную технологию. Страсти несколько улеглись благодаря моде, когда примерно в 1800 году по всей Европе бобру составил конкуренцию безвредный шелковый цилиндр.

Любая вещь, зависящая от капризов моды, постоянно рискует кануть в небытие: гибкое устройство шляпных производств учитывало этот риск. Свобода прежней системы надомного труда и тот факт, что шляпное дело само по себе было элитным ремеслом — оплачивалось оно лучше, чем текстильное производство, — со своими собственными традициями и правилами, сделали шляпников более настойчивыми в борьбе за свои права, в сопротивлении изменениям и зависимости от фабричной системы. XVIII век был периодом расцвета мужской шляпы: наиболее популярными были треуголки и двууголки, изначально имевшие название cocked hats — «загнутые шляпы», — и во время многочисленных военных конфликтов в Европе существовал устойчивый спрос на форменные шляпы этих двух фасонов. К концу века двууголка стала прежде всего частью военной формы, а на смену треуголке пришла круглая шляпа (также выполненная из бобрового фетра), соответствовавшая тенденции к упрощению фасонов. Ее носили по-разному: с загнутыми полями спереди, сзади или сбоку, с высокой или с низкой тульей. Очень доходный, но малоизвестный рынок сбыта был связан с работорговлей: спросом пользовались дешевые фетровые шляпы для рабов на плантациях, которые могли бы выдержать транспортировку через океан. Конец работорговли совпал с окончанием наполеоновских войн, и к началу 1800‐х годов, с появлением модной новинки — цилиндров, — мыльный пузырь рынка фетровых шляп лопнул, а Стокпорт вступил в период ожесточенных тяжб шляпников с их работодателями.

Томас Дейвис основал свое дело в Стокпорте в 1770‐х годах. Он закупал импортные меха в Ливерпуле, производил «корпуса» шляп в Стокпорте и отправлял их на отделку в Лондон. Его письма [17] свидетельствуют о необходимости сократить издержки, чтобы оставаться на плаву. Он считал, что Стокпорт должен быстро реагировать на смену мод в Лондоне и других городах. Бат, например, пишет Дейвис, был «местом хорошего вкуса». Его письма показывают, что мужская мода зависела от деталей — желаемая ширина полей за городом, например, могла быть на полдюйма больше той, что предпочитали в Лондоне, и отличаться от той, что пользовалась спросом в Уэльсе. Ревнитель строгой дисциплины, появлявшийся в мастерской первым и покидавший ее последним, Дейвис прекрасно знал, сколько шляп может изготовить один человек и сколько времени у него занимал обеденный перерыв. Но шляпники с их «профсоюзами» всегда имели склонность объединяться, и в конце века работники Дейвиса устроили забастовку, требуя повышения заработной платы. Спрос на шляпы был высоким, поэтому Дейвис настоятельно просил своего стокпортского партнера уладить конфликт. И все же забастовки продолжались, шляпникам продолжали повышать плату, а Дейвис корил партнера за «весьма залежавшиеся и устаревшие конусовидные тульи» и неприятный запах, сопровождавший последнюю партию.

Бдительность, с которой Дейвис относился к процессу производства, помогала ему держаться на плаву. Однако по мере того как в XIX веке объемы и темпы потребления увеличивались, фасоны стали сменяться все чаще, и шляпы теряли в цене, трудности, с которыми в свое время столкнулся Дейвис, стали еще актуальнее. Считается, что шелковый цилиндр стал причиной бунта, когда галантерейщик Джон Хезерингтон (не являвшийся изобретателем фасона) впервые появился в нем на людях в 1790 году. Но к 1819 году в «Трактате о шляпах» Ллойд описывает не менее двадцати четырех разных фасонов шляп, большая часть которых являлись вариациями цилиндра, хотя три — один из которых был метко назван «Клирик» — представляли собой старые добрые фетровые шляпы. Головные уборы из шелковой материи были безопасней в изготовлении, однако во второй половине века фетр вернулся в виде котелков и мягких шляп: хомбурга, федоры и трилби. Чтобы удовлетворить растущий спрос, шляпная промышленность конца XIX столетия нуждалась в машинном оборудовании и покладистых работниках. Паровая энергия была впервые применена для разделения ворсинок меха в 1821 году, а в 1880‐х годах воздуходувные машины полностью заменили пыльный и трудоемкий процесс взбивания ворсинок с помощью ручного «смычка» (bowing). Изобретение середины XIX века с французским названием «conformateur» — металлическое приспособление, намечавшее контуры головы, — увеличило точность подгонки шляпы по размеру. Шляпники тем не менее противились инновациям. Те самые пагубные процессы были механизированы лишь в 1870‐х годах, когда шляпы стали надевать на болванки машинным способом, что отчасти сделало шляпное производство массовым.

Женщины однозначно играли ключевую роль в городке Лутоне — центре производства соломенных шляпок, на которое переключился сектор фетрового шляпного дела в 1870‐х годах. Это был город, в котором, говаривали, «женщины содержали мужчин». Соломенные шляпы начали производить в регионе Саут-Мидлендс в Англии по крайней мере за сто лет до этого. На самом деле, это самый древний и распространенный вид головного убора. Роль головного убора, как мы часто это видим, может быть символической, декоративной или защитной, и соломенные шляпы, изначально предназначенные для защиты от солнца, вызывали ассоциации с сельскохозяйственным трудом. В Италии, однако, шелковистый лоск тосканского соломенного плетения стал залогом того, что местные соломенные шляпки с самого начала были желанными и дорогостоящими. К XVII веку модные дамы Европы открыли для себя обаяние соломки, и Сэмюэль Пипс, по случайности оказавшись в городе Хетфилд [21] неподалеку от Лутона и примеряя соломенные шляпы, нашел свою жену очень милой в этом головном уборе.

Вероника Мэйн, до 2015 года работавшая куратором в музее Лутона, объяснила мне, что, несмотря на то что Лутон находится недалеко от Лондона в сельской местности, где выращивается пшеница, и ритмы хозяйственной жизни соответствуют сезонному характеру шляпного производства, пути сообщения в действительности были развиты слабо, а поставки пшеничной соломы, хоть и хорошего качества, были недостаточными для необходимых объемов плетения. Своим возвышением в производстве соломенных шляп Лутон обязан низкой стоимости и доступности земельных участков. В графстве почти не было жадных до земельной собственности представителей среднего и высшего классов, как не было и землевладельческой аристократии, а также отсутствовали ограничения на строительство. Изобилие свободных земель привлекало в Лутон рабочих из окрестных деревень в период сельскохозяйственного спада 1800‐х годов. Даже скромного капитала было достаточно, чтобы купить землю и начать собственное надомное производство: изготавливали целые шляпы или заготовки, которые затем продавали на фабрику или склад. Мужчины придавали шляпам форму, а женщины и дети плели соломку и шили — эти навыки легко давались обладателям маленьких пальчиков.

Шляпная промышленность и ее производственные помещения

Ил. 5. Дома XIX века в Лутоне © Музей округа Лутон

Это было очень мобильное ремесло, и до эпохи механизации с декабря по май — самый сезон изготовления шляпок — сотни девушек съезжались в Лутон, селились в семьях и старались заработать как можно больше в самые короткие сроки. Шитье оплачивалось лучше, чем плетение, и в основном эти девушки шили чепцы на фабриках или в частных мастерских. «Мастерство» шляпного дела всегда было окутано несколько сомнительным флером, и разного рода моралисты считали таких девушек бесчестными. В этот короткий сезон они работали с утра и до темна, и, не желая сразу возвращаться в свои комнаты, девушки проводили свободное время на улице, а одинокие женщины, прогуливающиеся по улице без сопровождающих, вызывали косые взгляды. Такая независимость, как принято было считать, делала из них нежелательных невест: из‐за их высокой покупательной способности и связей с модой модистки клеймились как транжиры и распутницы.

В 1867 году были приняты так называемые «Фабричные законы», призванные защитить работниц. Они предписывали, чтобы женщины работали не более двенадцати часов в день: работа могла начинаться рано, но заканчиваться должна была не позднее восьми часов вечера. Это совершенно не устраивало шляпных мастериц из Лутона. Занятые не пыльным, творческим трудом нарядно одетые девушки были возмущены тем, что их приравняли к фабричным работницам в платках и деревянных башмаках, и ни за что не стали бы выходить на работу по звонку в девять часов утра. За свой труд они получали сдельную оплату и предпочитали проработать всю ночь и поздно встать на следующий день, если того требовали обстоятельства. Инспекторы по охране труда настаивали, что меньшее количество рабочих часов привело бы к увеличению длительности сезона, но они, по словам Джона Доуни, «несомненно ошибались. Шляпку можно делать только до тех пор, пока она остается в моде» — это наблюдение следовало бы увековечить в камне и установить у дверей каждой шляпной мастерской. Женщины взяли верх, в законодательство внесли поправки, и вместе с процессом механизации эти энергичные шляпные швеи становились постоянными жительницами Лутона — машинистками с хорошей зарплатой, а иногда и владелицами фабрик.

Ил. 6. Шляпы XIX века из лутонской соломки © Музей округа Лутон

Ил. 7. Шлем мистера Путера из «Дневника незначительного лица». 1891

Улучшение транспортного сообщения и развитие мастерства отделки все же приблизили Лутон к лондонскому центру моды, и профессиональных модисток можно было найти в обоих городах. Склонность лутонских мастериц к штучному производству и автономности соответствовала культуре ателье Вест-Энда — работники там до сих пор не входят ни в какие профессиональные союзы.

Модистки: Лондон и Париж

Первые десятилетия XX века в Европе были эпохой шляп. И не только для тех, кто носил их, но и для тех, кто производил и продавал их, а также для связанных с этим городов. В 1900 году Лутон мог похвастаться не менее чем пятью сотнями шляпников, в то же время в стокпортской шляпной промышленности были заняты более десяти тысяч человек, после того как туда переехала шляпная фабрика Кристис. И все же столицей шляп был Париж. Как поется в песне Коула Портера:

Mister Harris, plutocrat, wants to give my cheek a pat

If the Harris pat means a Paris hat — OK!

Мистер Харрис, плутократ, желает погладить меня по щечке —

Если Харрис погладит меня в обмен на шляпу из Парижа — на здоровье!

Источник