Чем крепче барышня надушена

Чем крепче барышня надушена

Александр Иванович Куприн

Самый конец августа; число, должно быть, тридцатое или тридцать первое. После трехмесячных летних каникул кадеты, окончившие полный курс, съезжаются в последний раз в корпус, где учились, проказили, порою сидели в карцере, ссорились и дружили целых семь лет подряд.

Срок и час явки в корпус – строго определенные. Да и как опоздать? «Мы уж теперь не какие-то там полуштатские кадеты, почти мальчики, а юнкера славного Третьего Александровского училища, в котором суровая дисциплина и отчетливость в службе стоят на первом плане. Недаром через месяц мы будем присягать под знаменем!»

Александров остановил извозчика у Красных казарм, напротив здания четвертого кадетского корпуса. Какой-то тайный инстинкт велел ему идти в свой второй корпус не прямой дорогой, а кружным путем, по тем прежним дорогам, вдоль тех прежних мест, которые исхожены и избеганы много тысяч раз, которые останутся запечатленными в памяти на много десятков лет, вплоть до самой смерти, и которые теперь веяли на него неописуемой сладкой, горьковатой и нежной грустью.

Вот налево от входа в железные ворота – каменное двухэтажное здание, грязно-желтое и облупленное, построенное пятьдесят лет назад в николаевском солдатском стиле.

Здесь жили в казенных квартирах корпусные воспитатели, а также отец Михаил Вознесенский, законоучитель и настоятель церкви второго корпуса.

Отец Михаил! Сердце Александрова вдруг сжалось от светлой печали, от неловкого стыда, от тихого раскаяния. Да. Вот как это было:

Строевая рота, как и всегда, ровно в три часа шла на обед в общую корпусную столовую, спускаясь вниз по широкой каменной вьющейся лестнице. Так и осталось пока неизвестным, кто вдруг громко свистнул в строю. Во всяком случае, на этот раз не он, не Александров. Но командир роты, капитан Яблукинский, сделал грубую ошибку. Ему бы следовало крикнуть: «Кто свистел?» – и тотчас же виновный отозвался бы: «Я, господин капитан!» Он же крикнул сверху злобно: «Опять Александров? Идите в карцер, и – без обеда». Александров остановился и прижался к перилам, чтобы не мешать движению роты. Когда же Яблукинский, спускавшийся вниз позади последнего ряда, поравнялся с ним, то Александров сказал тихо, но твердо:

– Господин капитан, это не я.

– Молчать! Не возражать! Не разговаривать в строю. В карцер немедленно. А если не виноват, то был сто раз виноват и не попался. Вы позор роты (семиклассникам начальники говорили «вы») и всего корпуса!

Обиженный, злой, несчастный поплелся Александров в карцер. Во рту у него стало горько. Этот Яблукинский, по кадетскому прозвищу Шнапс, а чаще Пробка, всегда относился к нему с подчеркнутым недоверием. Бог знает почему? потому ли, что ему просто было антипатично лицо Александрова, с резко выраженными татарскими чертами, или потому, что мальчишка, обладая непоседливым характером и пылкой изобретательностью, всегда был во главе разных предприятий, нарушающих тишину и порядок? Словом, весь старший возраст знал, что Пробка к Александрову придирается.

Довольно спокойно пришел юноша в карцер и сам себя посадил в одну из трех камер, за железную решетку, на голую дубовую нару, а карцерный дядька Круглов, не говоря ни слова, запер его на ключ.

Издалека донеслись до Александрова глухо и гармонично звуки предобеденной молитвы, которую пели все триста пятьдесят кадет:

«Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремение, отверзаюши щедрую руку Твою. » И Александров невольно повторял в мыслях давно знакомые слова. Есть перехотелось от волнения и от терпкого вкуса во рту.

После молитвы наступила полная тишина. Раздражение кадета не только не улеглось, но, наоборот, все возрастало. Он кружился в маленьком пространстве четырех квадратных шагов, и новые дикие и дерзкие мысли все более овладевали им.

«Ну да, может быть, сто, а может быть, и двести раз я бывал виноватым. Но когда спрашивали, я всегда признавался. Кто ударом кулака на пари разбил кафельную плиту в печке? Я. Кто накурил в уборной? Я. Кто выкрал в физическом кабинете кусок натрия и, бросив его в умывалку, наполнил весь этаж дымом и вонью? Я. Кто в постель дежурного офицера положил живую лягушку? Опять-таки я.

Несмотря на то что я быстро сознавался, меня ставили под лампу, сажали в карцер, ставили за обедом к барабанщику, оставляли без отпуска. Это, конечно, свинство. Но раз виноват – ничего не поделаешь, надо терпеть. И я покорно подчинялся глупому закону. Но вот сегодня я совсем ни на чуточку не виновен. Свистнул кто-то другой, а не я, а Яблукинский, «эта пробка», со злости накинулся на меня и осрамил перед всей ротой. Эта несправедливость невыносимо обидна. Не поверив мне, он как бы назвал меня лжецом. Он теперь во столько раз несправедлив, во сколько во все прежние разы бывал прав. И потому – конец. Не хочу сидеть в карцере. Не хочу и не буду. Вот не буду и не буду. Баста!»

Он ясно услышал послеобеденную молитву. Потом все роты с гулом и топотом стали расходиться по своим помещениям. Потом опять все затихло. Но семнадцатилетняя душа Александрова продолжала буйствовать с удвоенной силой.

«Почему я должен нести наказание, если я ни в чем не виноват? Что я Яблукинскому? Раб? Подданный? Крепостной? Слуга? Или его сопливый сын Валерка? Пусть мне скажут, что я кадет, то есть вроде солдата, и должен беспрекословно подчиняться приказаниям начальства без всякого рассуждения? Нет! я еще не солдат, я не принимал присяги. Выйдя из корпуса, многие кадеты по окончании курса держат экзамены в технические училища, в межевой институт, в лесную академию или в другое высшее училище, где не требуются латынь и греческий язык. Итак: я совсем ничем не связан с корпусом и могу его оставить в любую минуту».

Во рту у него пересохло и гортань горела.

– Круглов! – позвал он сторожа. – Отвори. Хочу в сортир.

Дядька отворил замок и выпустил кадета. Карцер был расположен в том же верхнем этаже, где и строевая рота. Уборная же была общая для карцера и для ротной спальни. Таково было временное устройство, пока карцер в подвальном этаже ремонтировался. Одна из обязанностей карцерного дядьки заключалась в том, чтобы, проводив арестованного в уборную, не отпуская его ни на шаг, зорко следить за тем, чтобы он никак не сообщался со свободными товарищами. Но едва только Александров приблизился к порогу спальни, как сразу помчался между серыми рядами кроватей.

– Куда, куда, куда? – беспомощно, совсем по-куриному закудахтал Круглов и побежал вслед. Но куда же ему было догнать?

Пробежав спальню и узкий шинельный коридорчик, Александров с разбега ворвался в дежурную комнату; она же была и учительской. Там сидели двое: дежурный поручик Михин, он же отделенный начальник Александрова, и пришедший на вечернюю репетицию для учеников, слабых по тригонометрии и по приложению алгебры, штатский учитель Отте, маленький, веселый человек, с корпусом Геркулеса и с жалкими ножками карлика.

– Что это такое? Что за безобразие? – закричал Михин. – Сейчас же вернитесь в карцер!

– Я не пойду, – сказал Александров неслышным ему самому голосом, и его нижняя губа затряслась. Он и сам в эту секунду не подозревал, что в его жилах закипает бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны.

– В карцер! Немедленно в карцер! – взвизгнул Михин. – Сссию секунду!

– Не пойду и все тут.

– Какое же вы имеете право не повиноваться своему прямому начальнику?

Горячая волна хлынула Александрову в голову, и все в его глазах приятно порозовело. Он уперся твердым взором в круглые белые глаза Михина и сказал звонко:

– Такое право, что я больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я больше не кадет, а свободный человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!

Источник

Александр Иванович Куприн

Александр Иванович Куприн (26 августа (7 сентября) 1870 — 25 августа 1938) — русский писатель.

Содержание

Бог или природа, — я уж не знаю, кто, — дав человеку почти божеский ум, выдумали в то же время для него две мучительные ловушки: неизвестность будущего и незабвенность, невозвратность прошедшего.

Каждая женщина, которая любит, — царица.

Почти каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм. Для неё, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни — всю вселенную!

Нельзя оставить о себе хорошего впечатления, придя к женщине с пустыми руками.

Русский язык в умелых руках и в опытных устах — красив, певуч, выразителен, гибок, послушен, ловок и вместителен.

Язык — это история народа. Язык — это путь цивилизации и культуры. Поэтому-то изучение и сбережение русского языка является не праздным занятием от нечего делать, но насущной необходимостью.

Не в силе, не в ловкости, не в уме, не в таланте, не в творчестве выражается индивидуальность. Но в любви!

Как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь.

— Это расцвёл Столетник, — сказал главный садовник и побежал будить владельца оранжереи, который уже две недели дожидался с нетерпением этого события.
Доски со стеклянных стен были сняты. Вокруг Столетника, молча, стояли люди, и все цветы с испугом и восхищением обернули к нему свои головы.
На высоком зелёном стержне Столетника расцвели пышные гроздья белоснежных цветов невиданной красоты, которые издавали чудный, неописуемый аромат, сразу наполнивший всю оранжерею. Но не прошло и получаса, как цветы начали незаметно розоветь, потом они покраснели, сделались пурпурными и, наконец, почти чёрными.
Когда же взошло солнце, цветы Столетника один за другим завяли. Вслед за ними завяли и свернулись уродливые листья, и редкое растение погибло, чтобы опять возродиться через сто лет.

Савояр только и знает, что наигрывает тысячелетнюю печальную мелодию, а за порядком стада ревностно, строго и неутомимо следит умный, чёрный, большой пёс, не устающий бегать вокруг бредущей отары, загоняя каждую отстающую, проказливую или упрямо-игривую козу в общее тесное, блеющее стадо.

А под окном цветёт яблоня. Одна из её ветвей ― такая пышная, вся сплошь покрытая нежными цветами, прозрачно-белыми на солнце и чуть-чуть розовыми в тени, ― заглядывает ко мне в комнату. Когда с моря набегает лёгкий ветерок, она слабо раскачивается, точно кланяясь мне с тихим дружеским приветом, и еле слышно шуршит о зелёный решётчатый ставень. Я смотрю и не могу досыта насмотреться на эти плавные движения белой, осыпанной цветами ветки, которая с такой мягкой, прелестной отчётливостью, так грациозно рисуется на глубокой, могучей и радостной синеве моря.

Во всяком доме, во всяком, даже самом плохоньком, третьеразрядном ресторане вы увидите на столах и на окнах цветы в горшках, корзинах и вазах. В маленьком Гельсингфорсе больше цветочных магазинов, чем в Петербурге. А по воскресеньям утром на большой площади у взморья происходит большой торг цветами, привозимыми из окрестностей. Дешевизна их поразительна: три марки стоит большущий куст цветущей азалии. За полторы марки (пятьдесят копеек с небольшим) вы можете приобрести небольшую корзину с ландышами, гиацинтами, нарциссами. И это в исходе зимы. [1]

Ему показалось, что её шея пахнет цветом бузины, тем прелестным её запахом, который так мил не вблизи, а издали. – Какие у вас славные духи, – сказал Александров. Она чуть-чуть обернула к нему смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо. — О нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл. — Не позволяют? — Совсем не потому. Просто у нас не принято. Считается очень дурным тоном. Наша maman как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она хуже пахнет». Невольно лицо его уткнулось в плечо девушки, и он губами, носом и подбородком почувствовал прикосновение к нежному, горячему, чуть-чуть влажному плечу, пахнувшему так странно цветущей бузиной. Нет, он вовсе не поцеловал её. Это неправда. Или нечаянно поцеловал? Во весь этот вечер и много дней спустя, а пожалуй, во всю свою жизнь он спрашивал себя по чести и совести: да или нет?

Много говорили о Куприне. [комм. 1] Перечитываем.
Вчера пришли Зайцевы. Вспоминали. Смеялись. О Куприне трудно писать воспоминания, неловко касаться его пьянства, а ведь вне его о нём мало можно написать.
Потом Борис вспоминал, как на одном официальном банкете с министром Мережковский говорил речь, учил сербов, как бороться с большевиками. Неожиданно встал Куприн, подошёл к Мережковскому, тоже стал что-то говорить. Так продолжалось минуты 2. Потом Куприна увели. Вообще, он пил там с утра, три бутылки пива, а затем всё, что попало. Но никого в Сербии так не любили, как Куприна. К нему были приставлены два молодых человека, которые неотлучно были при нём. А когда приехали в Загреб — смятение, А.Ив. нигде не было. Оказывается, он заперся в клозете, его едва нашли.
Затем, приехав в гостиницу, переоделся, и они с Борисом отправились читать где-то — ведь в этих странах лекции бывают всегда по утрам.

Источник

Юнкера

Александр Куприн

Одно из своих лучших произведений – роман «Юнкера» – Александр Иванович Куприн написал уже в конце своей жизни, в эмиграции. Находясь вдали от своей любимой Родины, писатель воскрешает на страницах романа воспоминания о своей молодости, об учебе в Александровском военном училище, московской жизни, друзьях и близких.
Донской атаман генерал Петр Краснов дал такое определение «Юнкерам»: «Этот роман – история нашего недавнего прошлого. Милого, спокойного прошлого, увы, ушедшего от нас. История такая точная, сильная, яркая, подробная, что может служить документом…»
Это действительно так, ведь не секрет, что «Юнкера» основаны на автобиографическом материале и у большинства героев романа Куприн сохранил фамилии их реальных прототипов – своих товарищей, офицеров и преподавателей военного училища.

Роман о взрослении, поиске своего пути, воспитании личности и характера

Никогда не верьте аннотациям: они безбожно врут и искажают восприятие и содержание книги. Не всегда, но часто, к сожалению. Вот и здесь, «Юнкера» представляются «как итог военной темы в творчестве Александра Куприна, пропитаны непобедимым духом русской армии» и проч и проч. Армия, на мой взгляд, здесь фон для изображения основных событий книги. Колоритный, мощный, но все-таки фон.

Как в песне группы «Винтаж»: «Однажды мальчики становятся мужчинами. » Вот и роман о 17-летнем Алеше Александровом, только вчера он был кадетом, сегодня носит гордое звание юнкера. Относится ко всему предельно серьезно, как и положено в столь нежном возрасте)

Да и вообще, автор очень красочно и детально изобразил все составляющие качества личности и характера Алеши; читая, улыбаешься и умиляешься этому. Ведь все то, что в зрелом мужчине показалось бы пошлым, вульгарным, смешным, глупым, в молодом человеке 17-18-ти лет кажется вполне естественным и относимся мы к этому чуть более снисходительно.

И все это на фоне бесконечной муштры, ежедневных занятий по фортификации (ох, и не давался же этот мудреный предмет Алеше), гимнастике французскому и немецкому языкам, успевает, кстати, главный герой и попробовать свои силы и на литературном поприще, написав прозаическую вещь.

Жизнь была хотя и трудная, но вместе с тем и насыщенная многочисленными событиями, шумная, яркая, и как главный герой в конце испытывает щемящее чувство грусти по поводу прощания с 3-м военным Александровским училищем, так и читатель, быть может, взгрустнет, когда роман подойдет к концу. Жаль было расставаться с повзрослевшим героем.

Источник

Великий русский писатель, который заметил: «Чем крепче барышня (см.)?

надушена, тем хуже она пахнет». Кому принадлежат слова: «Чем крепче барышня надушена, тем хуже она пахнет»?

Чем крепче барышня надушена. Смотреть фото Чем крепче барышня надушена. Смотреть картинку Чем крепче барышня надушена. Картинка про Чем крепче барышня надушена. Фото Чем крепче барышня надушена

Чем крепче барышня надушена. Смотреть фото Чем крепче барышня надушена. Смотреть картинку Чем крепче барышня надушена. Картинка про Чем крепче барышня надушена. Фото Чем крепче барышня надушена

Слова принадлежат Александру Ивановичу КУПРИНУ, они из романа «Юнкера».

По-моему, правильное замечание, действительно, душиться надо умеренно.

Парфюм в большом количестве отпугивает от женщины, вместо того, чтобы привлечь к ней поклонников.

Чем крепче барышня надушена. Смотреть фото Чем крепче барышня надушена. Смотреть картинку Чем крепче барышня надушена. Картинка про Чем крепче барышня надушена. Фото Чем крепче барышня надушена

Очень справедливое утверждение классика русской литературы, которое прозвучало в его произведении под названием Юнкера. А речь тут идет без всякого сомнения о писателе Александре Куприне. Не очень известный роман, лично мне больше запомнилась его повесть Яма. Ответ тут КУПРИН.

Чем крепче барышня надушена. Смотреть фото Чем крепче барышня надушена. Смотреть картинку Чем крепче барышня надушена. Картинка про Чем крепче барышня надушена. Фото Чем крепче барышня надушена

Эта довольно известная фраза принадлежит КУПРИНУ. Мы ее читаем в произведении «Юнкера». Сложно не согласиться с данным высказыванием, ведь и косметика и духи должны лишь подчеркивать естественную красоту женщины, а не пытаться ее «задушить», сделать и изобразить то, чего на самом деле нет.

Чем крепче барышня надушена. Смотреть фото Чем крепче барышня надушена. Смотреть картинку Чем крепче барышня надушена. Картинка про Чем крепче барышня надушена. Фото Чем крепче барышня надушена

Это высказывание принадлежит Александру Ивановичу Куприну.

И дело тут не только в огромных дозах духов, которые модницы тех лет буквально выливали на себя, но и в том, что многие этими запахами хотели перебить запах грязного тела и одежды.

Модные платья тогда были тяжелы, состояли из множества нижних юбок, рюшек, воланов, кружев, искусственных цветов, бантиков и т.д., и поэтому стоили целое состояние. После первой же стирки они теряли свой великолепный вид, так как многие накрахмаленные детали переставали держать свою форму. А танцы в таких платьях волей-неволей пропитывались потом.

Вот и приходилось хитрить.

Кстати, мужчины тоже не отставали в пользовании одеколонами.

Чем крепче барышня надушена. Смотреть фото Чем крепче барышня надушена. Смотреть картинку Чем крепче барышня надушена. Картинка про Чем крепче барышня надушена. Фото Чем крепче барышня надушена

«Ему показалось, что её шея пахнет цветом бузины, тем прелестным её запахом, который так мил не вблизи, а издали. – Какие у вас славные духи, – сказал Александров. Она чуть-чуть обернула к нему смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо. — О нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл. — Не позволяют? — Совсем не потому. Просто у нас не принято. Считается очень дурным тоном. Наша maman как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она хуже пахнет». Невольно лицо его уткнулось в плечо девушки, и он губами, носом и подбородком почувствовал прикосновение к нежному, горячему, чуть-чуть влажному плечу, пахнувшему так странно цветущей бузиной. Нет, он вовсе не поцеловал её. Это неправда. Или нечаянно поцеловал? Во весь этот вечер и много дней спустя, а пожалуй, во всю свою жизнь он спрашивал себя по чести и совести: да или нет?»(источник-Викицитатник-) — «Юнкера», 1932

Чем крепче барышня надушена. Смотреть фото Чем крепче барышня надушена. Смотреть картинку Чем крепче барышня надушена. Картинка про Чем крепче барышня надушена. Фото Чем крепче барышня надушена

Отличное замечание, кторое актуально во все времена, потому что желание «искупаться» в духах, к несчастью, присутствует у нас и сегодня (хоть и не в такой мере, как еще некоторое время назад, когда парфюмерия стала доступной).

Источник

Юнкера

Александр Куприн

Одно из своих лучших произведений – роман «Юнкера» – Александр Иванович Куприн написал уже в конце своей жизни, в эмиграции. Находясь вдали от своей любимой Родины, писатель воскрешает на страницах романа воспоминания о своей молодости, об учебе в Александровском военном училище, московской жизни, друзьях и близких.
Донской атаман генерал Петр Краснов дал такое определение «Юнкерам»: «Этот роман – история нашего недавнего прошлого. Милого, спокойного прошлого, увы, ушедшего от нас. История такая точная, сильная, яркая, подробная, что может служить документом…»
Это действительно так, ведь не секрет, что «Юнкера» основаны на автобиографическом материале и у большинства героев романа Куприн сохранил фамилии их реальных прототипов – своих товарищей, офицеров и преподавателей военного училища.

Роман о взрослении, поиске своего пути, воспитании личности и характера

Никогда не верьте аннотациям: они безбожно врут и искажают восприятие и содержание книги. Не всегда, но часто, к сожалению. Вот и здесь, «Юнкера» представляются «как итог военной темы в творчестве Александра Куприна, пропитаны непобедимым духом русской армии» и проч и проч. Армия, на мой взгляд, здесь фон для изображения основных событий книги. Колоритный, мощный, но все-таки фон.

Как в песне группы «Винтаж»: «Однажды мальчики становятся мужчинами. » Вот и роман о 17-летнем Алеше Александровом, только вчера он был кадетом, сегодня носит гордое звание юнкера. Относится ко всему предельно серьезно, как и положено в столь нежном возрасте)

Да и вообще, автор очень красочно и детально изобразил все составляющие качества личности и характера Алеши; читая, улыбаешься и умиляешься этому. Ведь все то, что в зрелом мужчине показалось бы пошлым, вульгарным, смешным, глупым, в молодом человеке 17-18-ти лет кажется вполне естественным и относимся мы к этому чуть более снисходительно.

И все это на фоне бесконечной муштры, ежедневных занятий по фортификации (ох, и не давался же этот мудреный предмет Алеше), гимнастике французскому и немецкому языкам, успевает, кстати, главный герой и попробовать свои силы и на литературном поприще, написав прозаическую вещь.

Жизнь была хотя и трудная, но вместе с тем и насыщенная многочисленными событиями, шумная, яркая, и как главный герой в конце испытывает щемящее чувство грусти по поводу прощания с 3-м военным Александровским училищем, так и читатель, быть может, взгрустнет, когда роман подойдет к концу. Жаль было расставаться с повзрослевшим героем.

Источник

Чем крепче барышня надушена

Александр Иванович Куприн

Самый конец августа; число, должно быть, тридцатое или тридцать первое. После трехмесячных летних каникул кадеты, окончившие полный курс, съезжаются в последний раз в корпус, где учились, проказили, порою сидели в карцере, ссорились и дружили целых семь лет подряд.

Срок и час явки в корпус – строго определенные. Да и как опоздать? «Мы уж теперь не какие-то там полуштатские кадеты, почти мальчики, а юнкера славного Третьего Александровского училища, в котором суровая дисциплина и отчетливость в службе стоят на первом плане. Недаром через месяц мы будем присягать под знаменем!»

Александров остановил извозчика у Красных казарм, напротив здания четвертого кадетского корпуса. Какой-то тайный инстинкт велел ему идти в свой второй корпус не прямой дорогой, а кружным путем, по тем прежним дорогам, вдоль тех прежних мест, которые исхожены и избеганы много тысяч раз, которые останутся запечатленными в памяти на много десятков лет, вплоть до самой смерти, и которые теперь веяли на него неописуемой сладкой, горьковатой и нежной грустью.

Вот налево от входа в железные ворота – каменное двухэтажное здание, грязно-желтое и облупленное, построенное пятьдесят лет назад в николаевском солдатском стиле.

Здесь жили в казенных квартирах корпусные воспитатели, а также отец Михаил Вознесенский, законоучитель и настоятель церкви второго корпуса.

Отец Михаил! Сердце Александрова вдруг сжалось от светлой печали, от неловкого стыда, от тихого раскаяния. Да. Вот как это было:

Строевая рота, как и всегда, ровно в три часа шла на обед в общую корпусную столовую, спускаясь вниз по широкой каменной вьющейся лестнице. Так и осталось пока неизвестным, кто вдруг громко свистнул в строю. Во всяком случае, на этот раз не он, не Александров. Но командир роты, капитан Яблукинский, сделал грубую ошибку. Ему бы следовало крикнуть: «Кто свистел?» – и тотчас же виновный отозвался бы: «Я, господин капитан!» Он же крикнул сверху злобно: «Опять Александров? Идите в карцер, и – без обеда». Александров остановился и прижался к перилам, чтобы не мешать движению роты. Когда же Яблукинский, спускавшийся вниз позади последнего ряда, поравнялся с ним, то Александров сказал тихо, но твердо:

– Господин капитан, это не я.

– Молчать! Не возражать! Не разговаривать в строю. В карцер немедленно. А если не виноват, то был сто раз виноват и не попался. Вы позор роты (семиклассникам начальники говорили «вы») и всего корпуса!

Обиженный, злой, несчастный поплелся Александров в карцер. Во рту у него стало горько. Этот Яблукинский, по кадетскому прозвищу Шнапс, а чаще Пробка, всегда относился к нему с подчеркнутым недоверием. Бог знает почему? потому ли, что ему просто было антипатично лицо Александрова, с резко выраженными татарскими чертами, или потому, что мальчишка, обладая непоседливым характером и пылкой изобретательностью, всегда был во главе разных предприятий, нарушающих тишину и порядок? Словом, весь старший возраст знал, что Пробка к Александрову придирается.

Довольно спокойно пришел юноша в карцер и сам себя посадил в одну из трех камер, за железную решетку, на голую дубовую нару, а карцерный дядька Круглов, не говоря ни слова, запер его на ключ.

Издалека донеслись до Александрова глухо и гармонично звуки предобеденной молитвы, которую пели все триста пятьдесят кадет:

«Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремение, отверзаюши щедрую руку Твою. » И Александров невольно повторял в мыслях давно знакомые слова. Есть перехотелось от волнения и от терпкого вкуса во рту.

После молитвы наступила полная тишина. Раздражение кадета не только не улеглось, но, наоборот, все возрастало. Он кружился в маленьком пространстве четырех квадратных шагов, и новые дикие и дерзкие мысли все более овладевали им.

«Ну да, может быть, сто, а может быть, и двести раз я бывал виноватым. Но когда спрашивали, я всегда признавался. Кто ударом кулака на пари разбил кафельную плиту в печке? Я. Кто накурил в уборной? Я. Кто выкрал в физическом кабинете кусок натрия и, бросив его в умывалку, наполнил весь этаж дымом и вонью? Я. Кто в постель дежурного офицера положил живую лягушку? Опять-таки я.

Несмотря на то что я быстро сознавался, меня ставили под лампу, сажали в карцер, ставили за обедом к барабанщику, оставляли без отпуска. Это, конечно, свинство. Но раз виноват – ничего не поделаешь, надо терпеть. И я покорно подчинялся глупому закону. Но вот сегодня я совсем ни на чуточку не виновен. Свистнул кто-то другой, а не я, а Яблукинский, «эта пробка», со злости накинулся на меня и осрамил перед всей ротой. Эта несправедливость невыносимо обидна. Не поверив мне, он как бы назвал меня лжецом. Он теперь во столько раз несправедлив, во сколько во все прежние разы бывал прав. И потому – конец. Не хочу сидеть в карцере. Не хочу и не буду. Вот не буду и не буду. Баста!»

Он ясно услышал послеобеденную молитву. Потом все роты с гулом и топотом стали расходиться по своим помещениям. Потом опять все затихло. Но семнадцатилетняя душа Александрова продолжала буйствовать с удвоенной силой.

«Почему я должен нести наказание, если я ни в чем не виноват? Что я Яблукинскому? Раб? Подданный? Крепостной? Слуга? Или его сопливый сын Валерка? Пусть мне скажут, что я кадет, то есть вроде солдата, и должен беспрекословно подчиняться приказаниям начальства без всякого рассуждения? Нет! я еще не солдат, я не принимал присяги. Выйдя из корпуса, многие кадеты по окончании курса держат экзамены в технические училища, в межевой институт, в лесную академию или в другое высшее училище, где не требуются латынь и греческий язык. Итак: я совсем ничем не связан с корпусом и могу его оставить в любую минуту».

Во рту у него пересохло и гортань горела.

– Круглов! – позвал он сторожа. – Отвори. Хочу в сортир.

Дядька отворил замок и выпустил кадета. Карцер был расположен в том же верхнем этаже, где и строевая рота. Уборная же была общая для карцера и для ротной спальни. Таково было временное устройство, пока карцер в подвальном этаже ремонтировался. Одна из обязанностей карцерного дядьки заключалась в том, чтобы, проводив арестованного в уборную, не отпуская его ни на шаг, зорко следить за тем, чтобы он никак не сообщался со свободными товарищами. Но едва только Александров приблизился к порогу спальни, как сразу помчался между серыми рядами кроватей.

– Куда, куда, куда? – беспомощно, совсем по-куриному закудахтал Круглов и побежал вслед. Но куда же ему было догнать?

Пробежав спальню и узкий шинельный коридорчик, Александров с разбега ворвался в дежурную комнату; она же была и учительской. Там сидели двое: дежурный поручик Михин, он же отделенный начальник Александрова, и пришедший на вечернюю репетицию для учеников, слабых по тригонометрии и по приложению алгебры, штатский учитель Отте, маленький, веселый человек, с корпусом Геркулеса и с жалкими ножками карлика.

– Что это такое? Что за безобразие? – закричал Михин. – Сейчас же вернитесь в карцер!

– Я не пойду, – сказал Александров неслышным ему самому голосом, и его нижняя губа затряслась. Он и сам в эту секунду не подозревал, что в его жилах закипает бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны.

– В карцер! Немедленно в карцер! – взвизгнул Михин. – Сссию секунду!

– Не пойду и все тут.

– Какое же вы имеете право не повиноваться своему прямому начальнику?

Горячая волна хлынула Александрову в голову, и все в его глазах приятно порозовело. Он уперся твердым взором в круглые белые глаза Михина и сказал звонко:

– Такое право, что я больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я больше не кадет, а свободный человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!

Источник

Чем крепче барышня надушена

Самый конец августа; число, должно быть, тридцатое или тридцать первое. После трехмесячных летних каникул кадеты, окончившие полный курс, съезжаются в последний раз в корпус, где учились, проказили, порою сидели в карцере, ссорились и дружили целых семь лет подряд.

Срок и час явки в корпус – строго определенные. Да и как опоздать? «Мы уж теперь не какие-то там полуштатские кадеты, почти мальчики, а юнкера славного Третьего Александровского училища, в котором суровая дисциплина и отчетливость в службе стоят на первом плане. Недаром через месяц мы будем присягать под знаменем!»

Александров остановил извозчика у Красных казарм, напротив здания четвертого кадетского корпуса. Какой-то тайный инстинкт велел ему идти в свой второй корпус не прямой дорогой, а кружным путем, по тем прежним дорогам, вдоль тех прежних мест, которые исхожены и избеганы много тысяч раз, которые останутся запечатленными в памяти на много десятков лет, вплоть до самой смерти, и которые теперь веяли на него неописуемой сладкой, горьковатой и нежной грустью.

Вот налево от входа в железные ворота – каменное двухэтажное здание, грязно-желтое и облупленное, построенное пятьдесят лет назад в николаевском солдатском стиле.

Здесь жили в казенных квартирах корпусные воспитатели, а также отец Михаил Вознесенский, законоучитель и настоятель церкви второго корпуса.

Отец Михаил! Сердце Александрова вдруг сжалось от светлой печали, от неловкого стыда, от тихого раскаяния… Да. Вот как это было:

Строевая рота, как и всегда, ровно в три часа шла на обед в общую корпусную столовую, спускаясь вниз по широкой каменной вьющейся лестнице. Так и осталось пока неизвестным, кто вдруг громко свистнул в строю. Во всяком случае, на этот раз не он, не Александров. Но командир роты, капитан Яблукинский, сделал грубую ошибку. Ему бы следовало крикнуть: «Кто свистел?» – и тотчас же виновный отозвался бы: «Я, господин капитан!» Он же крикнул сверху злобно: «Опять Александров? Идите в карцер, и – без обеда». Александров остановился и прижался к перилам, чтобы не мешать движению роты. Когда же Яблукинский, спускавшийся вниз позади последнего ряда, поравнялся с ним, то Александров сказал тихо, но твердо:

– Господин капитан, это не я.

– Молчать! Не возражать! Не разговаривать в строю. В карцер немедленно. А если не виноват, то был сто раз виноват и не попался. Вы позор роты (семиклассникам начальники говорили «вы») и всего корпуса!

Обиженный, злой, несчастный поплелся Александров в карцер. Во рту у него стало горько. Этот Яблукинский, по кадетскому прозвищу Шнапс, а чаще Пробка, всегда относился к нему с подчеркнутым недоверием. Бог знает почему? потому ли, что ему просто было антипатично лицо Александрова, с резко выраженными татарскими чертами, или потому, что мальчишка, обладая непоседливым характером и пылкой изобретательностью, всегда был во главе разных предприятий, нарушающих тишину и порядок? Словом, весь старший возраст знал, что Пробка к Александрову придирается…

Довольно спокойно пришел юноша в карцер и сам себя посадил в одну из трех камер, за железную решетку, на голую дубовую нару, а карцерный дядька Круглов, не говоря ни слова, запер его на ключ.

Издалека донеслись до Александрова глухо и гармонично звуки предобеденной молитвы, которую пели все триста пятьдесят кадет:

«Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремение, отверзаюши щедрую руку Твою…» И Александров невольно повторял в мыслях давно знакомые слова. Есть перехотелось от волнения и от терпкого вкуса во рту.

После молитвы наступила полная тишина. Раздражение кадета не только не улеглось, но, наоборот, все возрастало. Он кружился в маленьком пространстве четырех квадратных шагов, и новые дикие и дерзкие мысли все более овладевали им.

«Ну да, может быть, сто, а может быть, и двести раз я бывал виноватым. Но когда спрашивали, я всегда признавался. Кто ударом кулака на пари разбил кафельную плиту в печке? Я. Кто накурил в уборной? Я. Кто выкрал в физическом кабинете кусок натрия и, бросив его в умывалку, наполнил весь этаж дымом и вонью? Я. Кто в постель дежурного офицера положил живую лягушку? Опять-таки я…

Несмотря на то что я быстро сознавался, меня ставили под лампу, сажали в карцер, ставили за обедом к барабанщику, оставляли без отпуска. Это, конечно, свинство. Но раз виноват – ничего не поделаешь, надо терпеть. И я покорно подчинялся глупому закону. Но вот сегодня я совсем ни на чуточку не виновен. Свистнул кто-то другой, а не я, а Яблукинский, «эта пробка», со злости накинулся на меня и осрамил перед всей ротой. Эта несправедливость невыносимо обидна. Не поверив мне, он как бы назвал меня лжецом. Он теперь во столько раз несправедлив, во сколько во все прежние разы бывал прав. И потому – конец. Не хочу сидеть в карцере. Не хочу и не буду. Вот не буду и не буду. Баста!»

Он ясно услышал послеобеденную молитву. Потом все роты с гулом и топотом стали расходиться по своим помещениям. Потом опять все затихло. Но семнадцатилетняя душа Александрова продолжала буйствовать с удвоенной силой.

«Почему я должен нести наказание, если я ни в чем не виноват? Что я Яблукинскому? Раб? Подданный? Крепостной? Слуга? Или его сопливый сын Валерка? Пусть мне скажут, что я кадет, то есть вроде солдата, и должен беспрекословно подчиняться приказаниям начальства без всякого рассуждения? Нет! я еще не солдат, я не принимал присяги. Выйдя из корпуса, многие кадеты по окончании курса держат экзамены в технические училища, в межевой институт, в лесную академию или в другое высшее училище, где не требуются латынь и греческий язык. Итак: я совсем ничем не связан с корпусом и могу его оставить в любую минуту».

Во рту у него пересохло и гортань горела.

– Круглов! – позвал он сторожа. – Отвори. Хочу в сортир.

Дядька отворил замок и выпустил кадета. Карцер был расположен в том же верхнем этаже, где и строевая рота. Уборная же была общая для карцера и для ротной спальни. Таково было временное устройство, пока карцер в подвальном этаже ремонтировался. Одна из обязанностей карцерного дядьки заключалась в том, чтобы, проводив арестованного в уборную, не отпуская его ни на шаг, зорко следить за тем, чтобы он никак не сообщался со свободными товарищами. Но едва только Александров приблизился к порогу спальни, как сразу помчался между серыми рядами кроватей.

– Куда, куда, куда? – беспомощно, совсем по-куриному закудахтал Круглов и побежал вслед. Но куда же ему было догнать?

Пробежав спальню и узкий шинельный коридорчик, Александров с разбега ворвался в дежурную комнату; она же была и учительской. Там сидели двое: дежурный поручик Михин, он же отделенный начальник Александрова, и пришедший на вечернюю репетицию для учеников, слабых по тригонометрии и по приложению алгебры, штатский учитель Отте, маленький, веселый человек, с корпусом Геркулеса и с жалкими ножками карлика.

– Что это такое? Что за безобразие? – закричал Михин. – Сейчас же вернитесь в карцер!

– Я не пойду, – сказал Александров неслышным ему самому голосом, и его нижняя губа затряслась. Он и сам в эту секунду не подозревал, что в его жилах закипает бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны.

– В карцер! Немедленно в карцер! – взвизгнул Михин. – Сссию секунду!

– Не пойду и все тут.

– Какое же вы имеете право не повиноваться своему прямому начальнику?

Горячая волна хлынула Александрову в голову, и все в его глазах приятно порозовело. Он уперся твердым взором в круглые белые глаза Михина и сказал звонко:

– Такое право, что я больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я больше не кадет, а свободный человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!

Источник

Александр Иванович Куприн

ТочностьВыборочно проверено

Александр Иванович Куприн (26 августа (7 сентября) 1870 — 25 августа 1938) — русский писатель.

Содержание

Цитаты [ править ]

Бог или природа, — я уж не знаю, кто, — дав человеку почти божеский ум, выдумали в то же время для него две мучительные ловушки: неизвестность будущего и незабвенность, невозвратность прошедшего.

Каждая женщина, которая любит, — царица.

Почти каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм. Для неё, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни — всю вселенную!

Нельзя оставить о себе хорошего впечатления, придя к женщине с пустыми руками.

Русский язык в умелых руках и в опытных устах — красив, певуч, выразителен, гибок, послушен, ловок и вместителен.

Язык — это история народа. Язык — это путь цивилизации и культуры. Поэтому-то изучение и сбережение русского языка является не праздным занятием от нечего делать, но насущной необходимостью.

Не в силе, не в ловкости, не в уме, не в таланте, не в творчестве выражается индивидуальность. Но в любви!

Как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь.

Цитаты из произведений [ править ]

— Это расцвёл Столетник, — сказал главный садовник и побежал будить владельца оранжереи, который уже две недели дожидался с нетерпением этого события.
Доски со стеклянных стен были сняты. Вокруг Столетника, молча, стояли люди, и все цветы с испугом и восхищением обернули к нему свои головы.
На высоком зелёном стержне Столетника расцвели пышные гроздья белоснежных цветов невиданной красоты, которые издавали чудный, неописуемый аромат, сразу наполнивший всю оранжерею. Но не прошло и получаса, как цветы начали незаметно розоветь, потом они покраснели, сделались пурпурными и, наконец, почти чёрными.
Когда же взошло солнце, цветы Столетника один за другим завяли. Вслед за ними завяли и свернулись уродливые листья, и редкое растение погибло, чтобы опять возродиться через сто лет.

Савояр только и знает, что наигрывает тысячелетнюю печальную мелодию, а за порядком стада ревностно, строго и неутомимо следит умный, чёрный, большой пёс, не устающий бегать вокруг бредущей отары, загоняя каждую отстающую, проказливую или упрямо-игривую козу в общее тесное, блеющее стадо.

А под окном цветёт яблоня. Одна из её ветвей ― такая пышная, вся сплошь покрытая нежными цветами, прозрачно-белыми на солнце и чуть-чуть розовыми в тени, ― заглядывает ко мне в комнату. Когда с моря набегает лёгкий ветерок, она слабо раскачивается, точно кланяясь мне с тихим дружеским приветом, и еле слышно шуршит о зелёный решётчатый ставень. Я смотрю и не могу досыта насмотреться на эти плавные движения белой, осыпанной цветами ветки, которая с такой мягкой, прелестной отчётливостью, так грациозно рисуется на глубокой, могучей и радостной синеве моря.

Во всяком доме, во всяком, даже самом плохоньком, третьеразрядном ресторане вы увидите на столах и на окнах цветы в горшках, корзинах и вазах. В маленьком Гельсингфорсе больше цветочных магазинов, чем в Петербурге. А по воскресеньям утром на большой площади у взморья происходит большой торг цветами, привозимыми из окрестностей. Дешевизна их поразительна: три марки стоит большущий куст цветущей азалии. За полторы марки (пятьдесят копеек с небольшим) вы можете приобрести небольшую корзину с ландышами, гиацинтами, нарциссами. И это в исходе зимы. [1]

Ему показалось, что её шея пахнет цветом бузины, тем прелестным её запахом, который так мил не вблизи, а издали. – Какие у вас славные духи, – сказал Александров. Она чуть-чуть обернула к нему смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо. — О нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл. — Не позволяют? — Совсем не потому. Просто у нас не принято. Считается очень дурным тоном. Наша maman как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она хуже пахнет». Невольно лицо его уткнулось в плечо девушки, и он губами, носом и подбородком почувствовал прикосновение к нежному, горячему, чуть-чуть влажному плечу, пахнувшему так странно цветущей бузиной. Нет, он вовсе не поцеловал её. Это неправда. Или нечаянно поцеловал? Во весь этот вечер и много дней спустя, а пожалуй, во всю свою жизнь он спрашивал себя по чести и совести: да или нет?

Цитаты о Куприне [ править ]

Много говорили о Куприне. [комм. 1] Перечитываем.
Вчера пришли Зайцевы. Вспоминали. Смеялись. О Куприне трудно писать воспоминания, неловко касаться его пьянства, а ведь вне его о нём мало можно написать.
Потом Борис вспоминал, как на одном официальном банкете с министром Мережковский говорил речь, учил сербов, как бороться с большевиками. Неожиданно встал Куприн, подошёл к Мережковскому, тоже стал что-то говорить. Так продолжалось минуты 2. Потом Куприна увели. Вообще, он пил там с утра, три бутылки пива, а затем всё, что попало. Но никого в Сербии так не любили, как Куприна. К нему были приставлены два молодых человека, которые неотлучно были при нём. А когда приехали в Загреб — смятение, А.Ив. нигде не было. Оказывается, он заперся в клозете, его едва нашли.
Затем, приехав в гостиницу, переоделся, и они с Борисом отправились читать где-то — ведь в этих странах лекции бывают всегда по утрам.

Источник

Войдите в ОК

Какие у вас славные духи, – сказал Александров. Она чуть-чуть обернула к нему смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо.
— О нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл.
— Не позволяют?

Совсем не потому. Просто у нас не принято. Считается очень дурным
тоном. Наша maman как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она
хуже пахнет».

Невольно лицо его уткнулось в плечо
девушки, и он губами, носом и подбородком почувствовал прикосновение к
нежному, горячему, чуть-чуть влажному плечу, пахнувшему так странно
цветущей бузиной. Нет, он вовсе не поцеловал её. Это неправда. Или
нечаянно поцеловал? Во весь этот вечер и много дней спустя, а пожалуй,
во всю свою жизнь он спрашивал себя по чести и совести: да или нет?

— «Юнкера», 1932
Александр Иванович Куприн
#музыка

Ваша кожа пахнет летом –
Свежескошенной травой,
Ночью пахнет и рассветом,
И жемчужною росой.

Ваши руки пахнут лаской
Нежных полевых цветов.
Вы – ромашковая сказка,
Вы – букет июльских снов.

Ваши волосы, что волны
Пересолнечных ветров.
Невозможно Вас исполнить,
Нет подобных в мире слов.

И ни красок, ни звучаний
Мне для Вас не подобрать,
Ни корней, ни окончаний,
Ни приставок не сыскать.

Только еле уловимый
Запах лета – летний дым.
Только невообразимый
Мир невиданных картин.Ваша кожа пахнет летом –
Свежескошенной травой,
Ночью пахнет и рассветом,
И жемчужною росой.

Ваши руки пахнут лаской
Нежных полевых цветов.
Вы – ромашковая сказка,
Вы – букет июльских снов.

Ваши волосы, что волны
Пересолнечных ветров.
Невозможно Вас исполнить,
Нет подобных в мире слов.

И ни красок, ни звучаний
Мне для Вас не подобрать,
Ни корней, ни окончаний,
Ни приставок не сыскать.

Только еле уловимый
Запах лета – летний дым.
Только невообразимый
Мир невиданных картин.

Весенний ветер, запах нежный
в обьятьях ласковых своих,
нёс по аллее безмятежной,
мешая краски чувств мужских.
Он, где-то женщину увидел,
и, моментально обомлев,
духов её букет похитил,
тихонько сзади подлетев:
благоухающее тело
лаская летней теплотой,
от счастья целовал не смело,
как боговер Алтарь святой.
В ответ красавица смеялась,
держала платьице своё,
и вся аллея наслаждалась,
глядя с волненьем на неё.
Чуть позже с женщиной простившись,
влюблённый ветер, сам не свой,
летел, как будто бы напившись,
взрывая утренний покой.
И, аромат вдыхая страстно,
я, вместе с многими, искал,
глазами образ тот прекрасный,
что вдохновеньем чьим-то стал.
Но средь людей, идущих мимо,
никак не мог её найти.
Она, пройдя неповторимо,
уже успела вдаль уйти.

Женщина пахнет любовью,
Мятой,пахучей травой,
Страстью лугов,что с раздолья,
Ветром,дождливой грозой.

Алой зарёю рассвета,
Что в окружении звёзд,
Пахнет горячим приветом,
Где будет в ласке от грёз.

Нежностью,если увидит,
Силу любви по пути,
Прочные в вязке нити,
Зная,как их спасти.

Женщина пахнет мужчиной,
Если в него влюблена,
Если с ним будет любимой,
Счастливой в жизни сполна.

Я так часто думаю о тебе. Думаю по любому случаю и люблю. Моя любовь выше и чище моих сомнений. Я даже знаю минуту, когда я начал любить тебя. Эта минута ещё и сейчас близка мне. Она всегда где-то рядом.
Когда меня одолевают мучительные сомнения и когда сердце на страшном пределе, ко мне приходит эта минута – теплота, удивительная теплота бежит по моей груди.

Когда это было. Ты знаешь. Я тебе говорил. Это было в Новый год у Люды. Она тебе сказала: «Он тебя не любит». Это тебя опечалило. Я знаю. Мы шли домой. Падал мягкий снег. Я посмотрел на тебя сбоку и увидел искреннюю печаль. И ты стала мне какой-то страшно близкой и удивительно понятной. Ты была в эту минуту сама-собой – искренней в своей печали от мысли, что я не люблю тебя. Я взглянул и полюбил.

Я сейчас думаю об этом. Когда ты стала сама-собой, ты стала удивительно хорошей. И после часто я стал видеть тебя такой – такие минуты стали моими праздниками. И когда ты становилась другой, надевая личину грубости, а иногда и цинизма, т.е. то, что не принадлежит тебе – мне было больно. Я переставал узнавать тебя такой, какой я тебя полюбил. В ложных нарядах бесшабашности ты была мне чужой. Слава Богу, что эти одежды слетали с тебя быстро – стоило мне наикоснуться к тебе любовью. Но если ты продолжала оставаться чужой, то милый твой облик, который я полюбил, гулял в такие минуты где-то далеко от тебя. И что страшно, что он, покинув тебя, часто проглядывал в других. Не отдавай милая нашей любви другим. Не отдавай.

Но если ты опечалилась тогда (в Новый год) от мысли, что я не люблю тебя, и опечалилась до полного обнаружения себя, не значит ли, что и ты меня любила.
Для оскорбительного самолюбия такая печаль слишком велика. Не правда ли? Была ли у тебя такая же минута узнавания, какая была у меня. Если была, то когда? Не помнишь ли? А если не было?! Впрочем, ты могла и не заметить этой минуты.

Я люблю тебя милая! Очень люблю. Любовь моя выше моих сомнений. Любовь мне выше моих страданий. Я не могу без тебя, как не могу без себя. Сейчас, здесь, я живу ожиданием тебя. И когда ты приходишь, я смотрю на тебя и вспоминаю первую минуту любви, когда узнаю – счастлив, когда не узнаю тебя – мучаюсь, но когда любишь, тогда всё превращается в золото. И счастье и горе.

Я люблю тебя, милая! Очень люблю. Любовь моя выше моих сомнений. Любовь моя выше моих страданий. Спасибо тебе за любовь.

Источник

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *