Что общего между рассказами чехова о любви крыжовник и человек в футляре
Идейно – композиционное единство рассказов Чехова «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви»
В 1898 году в журнале «Русская мысль» были опубликованы три рассказа: «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви». Общая нумерация свидетельствовала о том, что они составляют единую серию. Но в незаконченном виде серия рассказов представляет собой не простое собрание, но цикл, своеобразную трилогию, состоящую из частей, внутренне связанных между собой. Каждый из трёх главных героев – учитель гимназии Буркин, ветеринарный врач Иван Иванович Чимша-Гималайский, помещик Алехин – рассказывает по одной истории; первый о своём знакомом – «человеке в футляре», другой – о своём брате, который решил «запереть себя на всю жизнь в собственную усадьбу», третий – о самом себе, о том, как он проглядел свою любовь и счастье.
Чаще всего эта общность обозначается понятием «футлярности», которое связано с осмыслением жизни. Каждая из трёх историй, по существу, повествует о «ложных представленииях», овладевающих различными людьми (мечту о крыжовнике можно назвать футляром, в который втиснута вся человеческая жизнь; таким же футляром можно назвать и те рассуждения о «грехе и добродетели в их ходячем смысле», в которые герои рассказа «О любви» старались упрятать своё чувство). В каждом случае это то, что позволило бы герою строить жизнь по шаблону, иметь единый ответ на все возможные жизненные «вопросы».
Футляр – это оболочка, защищающая человека от внешних влияний, отъединяющая его, позволяющая прятаться от действительной жизни.
Герои трилогии переходят из одного рассказа в другой. Нынешняя жизнь, скучная и ненормальная, достойна одного только отрицания, и рассказчик, ветеринарный врач, кратко, но сильно говоривший в «Человеке в футляре» о противоборстве и отпоре, произносит в «Крыжовнике» длинную и страстную политическую тираду о наглости и праздности сильных, о невежестве и скотоподобии слабых. Тот же самый человек, который в «Человеке в футляре» сказал о необходимости похоронить Беликовых, произносит аналогичные слова и здесь, только более решительным тоном. Важно, что у героев Чехова идеи появляются мысли зрелые и продуманные. Так сам Чехов подчеркивает, что тот строй мыслей и чувств, который проявился в трилогии, представляет собой новое и отличное от прежнего.
У героя последней части трилогии Алехина наступил кризис, приведший его к переоценке своих социально-политических взглядов, как у Ивана Ивановича в «Крыжовнике».
Боязнь несчастий ведет к высшему и самому полному несчастью – к неизменности жизни, к застою, к футлярному существованию. Боязнь перемен – такова основа всего современного зля. В рассказе «О любви», как и в первых частях трилогии, речь идет о назревшей ломке сложившихся норм. Герои трилогии каждый по-своему думают и говорят об этом.
Урок литературы Маленькая трилогия. Идейно-художественное своеобразие. Рассказы «Человек в футляре, «Крыжовник», «О любви»
Онлайн-конференция
«Современная профориентация педагогов
и родителей, перспективы рынка труда
и особенности личности подростка»
Свидетельство и скидка на обучение каждому участнику
Тема: Маленькая трилогия. Идейно-художественное своеобразие.
Рассказы «Человек в футляре, «Крыжовник», «О любви»
Цель: рассмотреть идейно-художественное своеобразие рассказов.
Метод: сообщения учащихся, викторина, беседа.
В 1898 г. в седьмой книжке «Русской мысли» появился «Человек в футляре», а в № 8 этого же журнала были напечатаны следующие выпуски серии: «Крыжовник», «О любви», явившиеся своеобразным продолжением первого рассказа.
— Что объединяет эти рассказы в трилогию?
(Герой, рассказчик — слушатель — действующее лицо; конструкция рассказ в рассказе; общий образ человека в «футляре». В центре произведения — один случай, который дает возможность проследить историю жизни человека, за жизненной историей создается обобщающее представление о характере современной жизни.)
Футляр защищает от жизни, это символ духовной инертности.
Футляр — усадьба — идеал покоя, бездумного существования, крыжовник — символ плотского, физиологического счастья.
Футляр для чувства, для любви. Этот футляр до неба. Он символ страха жить не как все, гибели любви, личности.
Нет, больше так жить нельзя. Должна быть широкая, своеобразная, более отвечающая назначению человека жизнь.
Пояснение: Чехов сумел заглянуть в глубину подсознания человека, в подтекст отношений людей, показать трагическое противоречие мечты и жизни — необходимость активного сопротивления, противостояния «мелочам жизни», преодоления ее «пороков». Его герои оторваны от народной среды. Они задыхаются в футляре своего бесцельного, бессмысленного существования, не питаемого корнями оправданного, целесообразного народного бытия, изолированного от деятельной, преобразующей энергии своего народа.
II. Викторина на знание содержания рассказов.
III. Индивидуальное сообщение по рассказу «Человек в футляре».
Рассказ «Человек в футляре», как и два последующих рассказа этого цикла имеет своеобразную конструкцию: это рассказ в рассказе; повествование о центральном событии ведется не автором, а рассказчиком, причем каждый из трех персонажей (ветеринарный врач Иван Иванович, учитель гимназии Буркин, помещик Алехин) попеременно являются то слушателем, то рассказчиком, то действующим лицом. Таким образом, в рассказах дан как бы обмен жизненным опытом.
В центре каждого рассказа один случай, но раскрытие его дает возможность проследить целую историю жизни человека, эти жизненные истории создают обобщающее представление о характере современной жизни.
Но жизнь все же «достает» Беликова, помимо его воли «добирается и до него через все задвижки и футляры. Она заставляет Беликова влюбиться.
Роль разоблачителя Беликова играет Коваленко. Его здоровой, сильной, жизнерадостной натуре органически претит футлярная сущность Беликова.
Но таких людей, как Коваленко, пока еще единицы. Большинство же не только не противодействует футлярной жизни и людям, но впитывает в себя их пагубное влияние. В Беликове, в сущности оказываются только ярче, обнажение выраженным то, что присуще в более скрытой форме другим учителям и обитателям города.
Когда Иван Иванович рассказанную историю обобщает и поднимает отношение к ней до уровня протеста против современной социальной действительности («Нет, больше так жить невозможно!»), Буркин отвечает «отрезвляющими словами»: «Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иванович».
Два приятеля-охотника, расположившись на ночлег в сарае, рассказывают друг другу разные истории. И, между прочим, — о Мавре, жене старосты: «. женщина здоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего села. а в последние десять лет все сидит за печью и только по ночам выходит на улицу».
Один из собеседников — учитель гимназии Буркин — считает, что таких людей, «одиноких по натуре», которые, как рак отшельник, стараются уйти в свою скорлупу «на этом свете немало». И далее он рассказывает об учителе греческого Беликове.
— Каким предстает перед нами Беликов (внешний вид; обстановка в его квартире; вещи, окружающие его, речь. ).
— Что можно сказать о жизненных принципах Беликова? Что, по вашему мнению, составляет основу его характера?
— Почему ничтожный Беликов «держал в руках» весь город?
В гимназию приезжает работать новый учитель истории и географии. Его сестра Варенька, «высокая, стройная, чернобровая, краснощекая» очаровала всех и даже произвела впечатление на Беликова. А когда окружающие стали внушать ему мысль о браке, «он решил, что ему в самом деле нужно жениться».
— Изменился ли Беликов после этого решения? Почему он медлил сделать предложение Вареньке?
— Что потрясло Беликова и о чем он предупреждает брата Вареньки? Как тот воспринимает предупреждение?
— Отчего Беликов умирает?
— Какие эпизоды можно зачитать, чтобы доказать, что Беликов умер, а беликовщина осталась?
(«прошло не больше недели» до слов «не стало лучше»)
— Как можно раскрыть понятие «беликовщина»? Есть ли духовное родство между Беликовым, Буркиным и другими учителями, горожанами?
— Прав ли Буркин, когда (в начале рассказа) определяет «футлярность» Беликова как психологическую особенность отдельных личностей?
— Какой вывод делает Иван Иванович? Согласны ли вы с ним?
Сообщение учащегося. Учащиеся записывают выводы в тетради.
Рассказ Иван Ивановича Чимши-Гималайского о своем брате, поставившем себе целью приобрести усадьбу с крыжовником и чувствующем себя удовлетворенным, счастливым, когда эта мечта осуществляется, составляет центральную часть рассказа «Крыжовник».
Чехов показывает, как люди, не занятые полезной общественной деятельностью, не умеющие по-настоящему трудиться, ограничивают себя малой задачей, создают иллюзии цели, расходуют энергию, молодость на ее выполнение. Такие люди не видят, не понимают свое истинное предназначение в жизни. В сущности, Николай Иванович в своей неудовлетворенности чиновничьей деятельностью, тоске по воле обнаруживает высокое человеческое чувство — любовь к свободе, но это чувство укладывается в футляр, вырождается в убогое желание купить маленький участок с крыжовником, и понятие о счастье человека суживается до крохотного счастья собственника.
На достижение этого идеала затрачивается столько энергии и сил, сколько с избытком хватило бы для широкой разумной деятельности. В «жертву Идолу» бросает герой лучшие годы молодости («жил скупо, недоедал, одевался бог знает как, все копил. женился на старой, потому что у нее водились деньжонки. Жена через 3 года отдала богу душу»). И вот цель достигнута: в собственном имении созревает свой крыжовник. Тогда особенно обнажается узость цели.
Таким образом, Чехов показывает, как достижения узенькой цели вытравило из него все человеческое и которое привело к скотоподобной жизни (и собака в его имении похожа на свинью, и сам новоявленный помещик. располнел, обрюзг, щеки, нос и губы тянутся вперед — того и гляди хрюкнет. ).
В финале рассказа Николай Иванович вполне удовлетворен осуществлением своей мечты, а брат Иван Иванович критически осмысливает весь его неразумный путь к достижению нищенской цели.
Закончив свое повествование, Иван Иванович подводит итог: «Как в сущности много довольных счастливых людей. », но он не принимает тишину и спокойствие современной общественной жизни, стремится разбудить у слушателей дух протеста: «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность. пьянство, лицемерие, вранье. Между тем. все тихо, спокойно. меня угнетают тишина и спокойствие. »
Он предлагает как один из способов борьбы и переустройства расплывчатую форму: «делайте добро». Он, как и Коваленко, не принимает футлярную норму жизни, задумывается над тем, как разорвать ее, содействовать перестройке действительности.
Чехов окружает рассказ Ивана Иваныча авторскими описаниями широких просторов и скучной неуютной обыденности («с утра собираются дождевые тучи»; «было сыро, грязно неуютно, и вид у плеса был холодный, злой»), описанием комфортабельной гостиной в усадьбе Алехина. Автор как бы задерживает развитие сюжета («да, я хотел тогда рассказать про своего брата», — отвечает Иван Иваныч), но и на этот раз не может состояться после купания, в удобной барской гостиной, в шелковых халатах и теплых легких туфлях. Рассказчик и слушатели с особым наслаждением ощущают тепло, чистоту, комфорт после только что пережитых неудобств, чувства дискомфорта, мокроты, нечистоты.
От этих контрастов протягиваются невидимые нити к дисгармонии всей современной жизни, к дисгармонии человека с его тяготением к прекрасному и узким представлением о счастье, свободе, с его безуспешным пока стремлением пробудить в себе самом действенность, а в другом — заснувшего общественного человека.
V . Рассказ «О любви». Сообщение учащегося.
Алехин — слушатель в «Крыжовнике» — является рассказчиком и героем в рассказе «О любви».
Здесь также развивается тема распространения «футлярности» на область человеческих чувств. Алехин — нерешительный, робкий, слабый, всегда и во всем поступающий согласно общепринятой морали. Чехов показывает, как следование этим общепринятым представлениям и добропорядочности губит глубокое, нежное чувство, ведет человека к падению, опустошает его жизнь.
Алехин, оправдывая свою нерешительность взять на себя ответственность за дальнейшую судьбу женщины, в конечном итоге понимает, как мелко и обманчиво было все то, что мешало им любить друг друга. В размышлениях героя ощущается и их обоснованность — убедившись, что и Анна Алексеевна его любила, он спрашивает себя: «Куда бы я мог увезти ее. Ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто, если бы мы разлюбили друг друга?»
По мнению Алехина, эти размышления помешали решить вопрос положительно, в действительности же оказалось, что решаемый вопрос очень труден. Сомнения Алехина — не пустые, не трусливые, они открывают нам честные и добрые мысли. Но нет в его жизни главного — ясной и высокой жизненной цели. И это губит его.
Показывая нерешительность Алехина и Анны Алексеевны Луганович, их безволие, спутанность представлений даже о своем личном счастье и признании, Чехов усиливает впечатление о неумении современных людей жить и о ненормальности самой жизни: Алехин умный, добрый, чистосердечный человек. Общительный, образованный, знающий языка, имеющий наклонности к «кабинетной работе», к науке и искусству, к комфорту — спит в санях, ест в людской кухне, ходит в грязной одежде, не моется по месяцам, хлопочет по хозяйству, к которому относится с отвращением. Живет в полном одиночестве, скучает, сохраняя и приумножая доходы имения, которое ему не нужно. Люди живут не так, как хотят, как могли бы, и не так, как должно.
Таким образом, дисгармонична не только жизнь Алехина, «упустившего» истинное призвание и личное счастье, дисгармонична и жизнь семьи Лугановичей и красивой деликатной Пелагеи, влюбленной в человека «совсем не подходящего к ней по душевным и внешним качествам».
Для понимания глубокого подтекста рассказа большое значение имеют и картины природы. Эти картины оставляют впечатление величия, широты простора, гармонии, разнообразия в противоположность узкой футлярной действительности. Залитое лунным светом тянущееся на пять верст село; бесконечное поле, луга, холмы и река в далекой перспективе. Это описание, как и в других чеховских пейзажах приобретает субъективную окраску, т. к. проведено через сознание героя, на душевное состояние, настроение которого природа оказывает свое воздействие, заставляет его то почувствовать свою слабость, растерянность, скованность, то, раскрывая лучшие стороны его души, вызывает у него наслаждение красоты, чувство восторга, гордости родиной: «Теперь в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю, и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна».
Вывод: Трилогия завершается, но не кончаются раздумья читателя о жизни и счастье, красоте и любви, робости и смелости. И словно бы желая еще раз на прощанье сказать, что выход есть, надо его искать, не отчаиваясь и не уставая. Поэтому автор завершает трилогию картиной счастливой радостной природы. Но это вовсе не значит, что писатель желает внушить читателю необоснованную бодрость. Всем ходом повествования он убеждает нас в том, что перемены близки и неизбежны, но добиться их нелегко, что судьбы человеческие сложны и трудны, что надо зорко вглядываться в жизнь, стараясь видеть людей такими, каковы они на самом деле, не превращая их ни в чертей, ни в ангелов, что нельзя смиряться с пустой, бесцельной жизнью, надо «исходить от высшего», надо бороться за красоту, любовь, свободу.
Трилогия носит смешанную форму повествования, которая позволяет исследовать разные сферы жизни и духовный мир людей своего времени. Передавая рассказы трех лиц об увиденном, пережитом, Чехов корректирует их выводы, вовлекает и читателя в процесс исследования жизни. Читателю предоставляется возможность сопоставить разнообразный жизненный материал, «сверить показания» трех рассказчиков, научиться различать духовную окостенелость и проблески пробуждения личности.
Преодоление инерции «футлярной» жизни, «футлярного» сознания в рассказах Чехова — этапы на пути стремления человека к совершенству и к будущему.
V II. В конце урока учащимся предлагаются вопросы для проверки понимания смысла рассказов:
— Почему рассказы «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» называют «маленькой трилогией»?
— Есть ли что-то общее в образах Беликова, Николая Ивановича, Алехина? Что именно?
— Кто выступает в роли рассказчиков в «маленькой трилогии», как помогают образы рассказчиков понять смысл «маленькой трилогии»?
— В чем вы видите связь между проблемами, поднятыми Чеховым в этом произведении и современной жизнью Рос сии?
Домашнее задание.1. Прочитать стр. 298-301.
2. Проанализируйте «маленькую трилогию» с точки зрения ее художественной формы по плану:
г) особенности речи;
д) изобразительно-выразительные средства;
е) особенности ее композиции.
3. Написать сочинение-миниатюру. Примерные темы:
LiveInternetLiveInternet
—Цитатник
ЛУЧШИЕ БЛЮДА на НОВОГОДНИЙ СТОЛ 2021🎄СЕРВИРОВКА/ЗАКУСКИ/ГОРЯЧЕЕ/ТОРТ/ПРАЗДНИЧНОЕ МЕНЮ на НОВ.
5 художников, которые возвращают нас в детство Детство — это самая беззаботная и счастли.
—Рубрики
—Музыка
—Фотоальбом
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
Рассказы Чехова. Человек в футляре. Ионыч. О любви. Крыжовник. Студент.
Рассказы Чехова. Человек в футляре. Ионыч. О любви. Крыжовник. Студент.
А. П. Чехов – признанный мастер коротких рассказов, которые как нельзя лучше слушать в формате аудиокниги. Чехов – тонкий психолог, с неповторимой иронией раскрывающий внутренний мир человека. Несмотря на краткость, а может быть и благодаря ей, он мастерски рассказывает о проблемах счастья и любви, накопительства и равнодушия.
В каждом слове из рассказов Чехова, пусть даже и не написанных, а произнесенных в аудиокниге, сквозит его отвращение к пошлости и обыденности, тоскливой мещанской жизни.
В рассказе «Ионыч» Чеховым описывается трагическая деградация личности под влиянием среды. Стоя на жизненном перепутье, молодой, талантливый и энергичный врач Старцев делает выбор в пользу спокойной и сытой жизни, теряя возвышенные идеалы юности. Не в силах следовать своей любви и чувствам, он начинает стесняться их, находить неуместными и неудобными.
Старцев становится апатичным обывателем, накапливающим капитал, жиреющим физически и морально. Презирая жизнь городского общества, он, тем не менее, втягивается в нее, впадая в духовную спячку и не желая мешать этому спокойному и тоскливому разложению.
В рассказе «Крыжовник» говорится о человеке, который всю свою жизнь подчинил материальной идее – венцом его желаний стала усадьба с кустами крыжовника. По дороге к своей мечте, к счастью, нельзя растерять все человеческое внутри себя, а наслаждаясь достигнутым – не забывать и о тех, у кого радостей жизненных нет.
Трогательный рассказ «О Любви» передает историю двух людей, которые полюбили друг друга, но не нашли в себе сил пойти против законов общества и быть вместе, хотя, казалось, были созданы друг для друга. Долгие годы тянутся их мучения, не заканчиваясь ничем, кроме обоюдных страданий. Это рассказ том, что жить необходимо сердцем, а не разумом.
В. И. Кулешов
МАЛЕНЬКАЯ ТРИЛОГИЯ
(«Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви» А. П. Чехова)
И «малая форма», то есть коротенький рассказ, с внешне незатейливым сюжетом, но с очень глубоким содержанием, далась в руки особенно Чехову. Он общепризнанный мастер этого жанра. До сих пор непревзойденный в мире.
Удивительны также у Чехова юмор и сатира. Они выступают и в обособленном, «чистом» виде («Хирургия», «Лошадиная фамилия»), и в сложном сочетании с раздумьями над смыслом жизни, ее трагическими сторонами. Он поражает достовернейшим воспроизведением будничной действительности, жизни простых людей, их стремлений, их судеб.
Отсюда разноречивые оценки его творчества в прижизненной критике, обвинявшей Чехова в отсутствии идеалов, отождествлявшей автора с его героями. Чехов долго слыл певцом «хмурых людей», жертвой безвременья и даже пессимистом. На самом же деле это не так. Чехов проводит в своих произведениях четкие демократические идеалы, с их позиций клеймит пошлость окружающей действительности. Но форма выражения этих тенденций у него такова, что они глубоко запрятаны в изображаемые ситуации, в настроениях героев. Это свойство образует «подводное течение» в произведениях Чехова, которое надо уметь разглядеть.
Под внушениями друзей, в особенности Д. В. Григоровича, который первый приветствовал его молодое дарование, Чехов хотел написать роман. Но роман у него по многим причинам не получился. Эти причины сложные и спорные. Дело, конечно, не в недостатке таланта, а в иной природе таланта Чехова, которому суждено было блистать в других жанрах русской прозы. Трудно сказать, какие фрагменты, целые рассказы или сюжеты, наконец, темы относятся к тому чеховскому роману, который он все-таки писал, но который у него не состоялся. Определенных следов работы над романом Чехов не оставил. Мы не можем не доверять его многократным заявлениям в письмах к друзьям, что он над романом работает. Тут многое остается неопределенным.
Образовавшаяся «трилогия», однако, имеет полное право на существование. Она отличается от простых перекличек мотивов. В этих рассказах есть общность героев, внутренняя связь частей. Неразрушенной трилогия вошла и во все издания собраний сочинений Чехова.
Трилогия заставляет обратить внимание на еще одну (*331)внутреннюю черту таланта Чехова: усложнение обрисовки характеров и судеб героев.
В других же рассказах сталкиваются разные стадии развития героя, как контрастные, одна отрицающая другую. В «Ионыче» показывается, в какого отвратительного приобретателя, бездушного человека превратился некогда обаятельный, способный влюбляться, слушать музыку земский врач Дмитрий Ионыч Старцев. А в «Палате № 6» видим процесс постепенного духовного прозрения врача Андрея Ефимовича Рагина, жившего дотоле примитивной, (*332) обывательской жизнью, без серьезных запросов и раздумий.
Но в конце жизни Чехов все чаще стал переносить контрасты, душевные раздоры во внутренние глубины характера героев, чтобы показать сложность, переменчивость, противоречивость человека. Человеческие характеры стали интересовать Чехова не столько в плане социально-общественной типологии (традиция Гоголя), сколько в плане «диалектики души» (традиция Толстого). При этом чисто «чеховское» заключалось в сдержанности общего тона, в изяществе рисунка и беспримерном лаконизме стиля, в большой роли «мелочей» и «настроений». Да и сама диалектика бралась не в полных своих разворотах, переходах, а в отдельных звеньях. Предметами изображения, как всегда, оказывались будничные интересы людей, их повседневный быт. И «приговоры» оставались глубоко запрятанными в лабиринт событий, в «подводное течение» сюжета, в то душевное настроение, которое у читателя должна пробудить эта вещь.
Как это часто бывает с современниками, первые читатели рассказа тотчас же пытались найти прообраз Беликова. Называли инспектора Таганрогской гимназии А. Ф. Дьяконова. Даже брат писателя, М. П. Чехов, поддерживал такую версию, отзываясь так о Дьяконове: «. это была машина, которая ходила, говорила, действовала, исполняла циркуляры и затем сломалась и вышла из употребления. Всю свою жизнь А. Ф. Дьяконов проходил в калошах даже в очень хорошую погоду и носил с собою зонтик. Таков был прототип Беликова». Но были и голоса, оспаривавшие такую версию о прототипе Беликова, современники называли и другие имена. Всего вероятнее, Чехов создал обобщающий образ на основе многих наблюдений, и его Беликов не сводится к какому-либо единственно реальному прототипу.
Обобщающий смысл образа хорошо был понят некоторыми приятелями Чехова, критиками, литературоведами, публицистами. Так, один из знакомых ему врачей писал: «Вчера после прочтенья «Человека в футляре» я более двух часов говорил об этом гнетущем, только в России возможном явлении. » Точно также один из издателей книг для народа, литератор И. И. Горбунов-Посадов, делился впечатлениями: «Такие рассказы, как Ваш «Человек в футляре», хорошо будят, расталкивают. Всегда с таким приятным душе предчувствием раскрываешь книгу, где Ваша новая вещь». Народнический критик А. М. Скабичевский приравнял образ Беликова к замечательным художественным откровениям русской литературы, к гоголевскому Чичикову, гончаровскому Обломову, которые выражают собою «или целую общественную среду, или дух своего времени».
Вскоре образ «человека в футляре» сделался нарицательным. Чехов был свидетелем успеха своей вещи. Рассказ часто приводили в публицистике. В. И. Ленин в 1901 году сделал к нему отсылку, характеризуя повадки царских чиновников, (*334) этих «человеков в футляре». Позднее более двадцати раз в своих статьях, речах и письмах В. И. Ленин обращался к этому чеховскому образу.
В чеховской манере изображать Беликова есть следы влияния гоголевских заострений. Отчасти они напоминают и его собственные заострения в «Тонком и толстом», «Унтере Пришибееве».
Гротескные детали нарастают снова: дома он ходил в халате и колпаке, ставни на окнах закрывал на задвижки, аккуратно соблюдал посты, женской прислуги не держал, чтобы о нем не подумали дурно. И спальня его была точно ящик: кровать с пологом; и, ложась спать, он (*335)укрывался с головой. Он боялся всякого нарушения «порядка», и даже дурная погода ему казалась своеволием.
Все разобранное нами в рассказе еще не сделало бы его великим произведением русской литературы. «Человек в футляре» был бы всего лишь рассказом о курьезном случае, которые редко, но бывают. Разве мало чудаков на свете? Нарочитая воля высмеять своего героя так и видна в гротескном описании внешности, периодических повторениях «как бы чего не вышло». Сам по себе рассказ имел бы нази(*336)дательную силу, помнился бы, но не имел бы глубокого обобщающего смысла.
Чехов вводит такие сопутствующие детали, благодаря которым Беликов оказывается лишь наиболее крайней формой выражения «идеи футлярности». На самом же деле она проявляется не только у него, но и у других героев рассказа, в попутных их самохарактеристиках и как бы волнами расходится от Беликова по всей житейской округе. Заметим, что приводившиеся выше высказывания современников о «Человеке в футляре» имели в виду не только образ Беликова, но и те расходящиеся волны, которые идут от него.
Боялись и ненавидели Беликова, но как? Вот тут и встает вопрос о других людях, которые рядились «в футляры», им свойственные. В конце концов, Беликов был возможен, потому что ему потакали.
Сначала мы смотрим на Беликова глазами Буркина, потом реплики Ивана Иваныча и Коваленко показывают, сколь он омерзителен, а последние слова Ивана Иваныча говорят, насколько он опасен и повсеместен.
Символическое обрамление рассказу придает дважды упоминаемая, в начале и в конце, Мавра, жена старосты села, в сарае которого и расположились на ночлег охотники.
Мавра никакого отношения к беликовской истории не (*338) имеет. Но она имеет отношение к той широкой философии вопроса, которая вытекает из рассказа.
Исследователи Чехова еще ни разу не обратили внимания на любопытную цитату из Достоевского в «Крыжовнике».
Рассказ и начинается не в сарае или около сарая, как предыдущий, а с широкой панорамы природы, которую обозревают проснувшиеся охотники, и сердце их радуется. Далеко впереди были видны ветряные мельницы, справа тянулся ряд холмов, и там где-то были берега реки, луга, зеленые ивы, а если стать на один из холмов, то оттуда открывалось громадное поле, и телеграф, и поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает виден даже город. Телеграф и поезд нисколько не диссонируют с остальной природой; поезд напоминает гусеницу. Но это тот самый поезд, на котором ни разу Мавра не проехала. Виден издали в ясную погоду город, в котором она ни разу не была. Для этого должна быть более ясной вся жизнь, просветленны воззрения на нее. А ведь велика, прекрасна страна, и жизнь в ней должна быть прекрасной. Иван Иваныч и выражает свои главные мысли следующим образом: «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа».
А что же случилось с его братом, Николаем Иванычем? Вроде бы он целиком добился желаемого. Ведь можно понять его: он с детства рос в деревне, любил поле, лес, ночное, драть лыко, ловить рыбу. Для детства этого достаточно. Мечтал об усадебке еще и потому, что оттягали злые люди их именьице за долги, и хотелось вернуть потерянное, как бы себя сызнова утвердить, как утвердил себя когда-то их отец-кантонист, выходец из ужасных аракчеевских поселений, жителям которых навеки предписывалась солдатчина. И в этом смысле можно понять Николая Иваныча. Если бы это было именно так. Можно понять и законность его перехода от скучной канцелярщины к живому сельскохозяйственному делу, от подчиненной, чиновничьей службы к простору личной инициативы, от городской духоты к свежему деревенскому воздуху. Ведь не было греха и в желании выращивать свой крыжовник, а не покупать его на базаре. Кто-то должен же его выращивать и везти на базар, ибо (*342) крыжовник едят все, а выращивают немногие. Все это было бы похвально и безупречно, если бы в свою усадьбу, в деревенское благоденствие Николай Иваныч не перенес бы всецело чиновничьи повадки, убогое понимание целей жизни.
Николай Иваныч не украсил и не улучшил окружающую природу, он изуродовал ее, осквернил. Везде нарыл канавы, расставил заборы, изгороди, не поймешь, как проехать ко двору. Приезжего встречает рыжая толстая собака, «похожая на свинью»; но посетителей, видно, отвадили, и собака уже ленилась лаять. В кухне возится кухарка, босиком, толстая и тоже «похожая на свинью». Сам барин любил отдыхать после обеда. Приехавший в «Гималайское тож» Иван Иваныч, чтобы повидать брата, даже не узнал его сначала: «Сидит в постели, колени покрыты одеялом, постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед,- того и гляди хрюкнет в одеяло». Перед нами чистая «обломовщина», гибрид Собакевича с Плюшкиным. Но Чехов не прибегает к гротеску, его правда страшна именно своей будничностью. Первая тарелка «своего» крыжовника откушана. Крыжовник был кислый, невкусный. А Николай Иваныч радовался, даже ночью не спал, подходил к тарелке и брал по ягодке. Это самодовольство задавило его. Он вскоре умер.
Все безвкусно, бездарно в его затеях. Никакого обновления в округу он не внес, он встал в ряд заурядных владельцев, подчинился заведенному порядку жизни, много ел, судился с обществом и с обоими заводами, чтобы они не наступали на его угодья,- это был для него ненавистный город, тот житейский шум, от которого он хотел отгородиться. Настоящие его отношения с народом строились не на основе вычитанных фраз, а банально-прозаически, как кругом было заведено. Требовал, чтобы мужики называли (*343)его «ваше превосходительство», а в день своих именин ставил народу полведра. Это не мешало ему таскать мужиков к земскому начальнику за потравы. И такая канитель называлась жизнью. Никаким светочем культуры в деревне Николай Иваныч не оказался, никаким нововводителем в хозяйстве не был. Просто рядом с крестьянами, по-прежнему изнемогавшими на пашнях, голодавшими со своими семьями и пребывавшими в вековом невежестве, прибавился еще один обыватель, заживо себя похоронивший.
Можно подумать: а обязательно ли, имея усадьбу и свой крыжовник, надо быть выдающимся человеком? Почему нужно предъявлять к Николаю Иванычу Чимше-Гималайскому какие-то повышенные требования? Может быть, он жаждал заслуженного отдыха после долгой канцелярской лямки? Кому какое дело до его отрицательных качеств? Живет он за своим забором, в конце концов, он сам хозяин своей жизни. Для ответа на эти вопросы нужно вдуматься в те слова, которые говорит в рассказе неуемный Иван Иваныч Чимша-Гималайский. Ему ли не сочувствовать своему брату, не ограждать его от нареканий. А между тем Иван Иваныч осуждает брата, находит причины для претензий. Ему в корне не нравится такая жизнь: он считает ее вредоносной, погибельной для судеб отчизны, нации. Подходит он к этим высоким критериям исподволь, словно отворив калитки всех заборов, окна всех обывательских домов и обнаружив там не жизнь, а опасное для жизни тление. Тяжкое чувство, близкое к отчаянию, порождает такая картина. Русь, где ты?
Чехов никогда своих героев-праведников не ставил на ходули, Буркин и здесь оставался себе верен. Как только он учует, что Иван Иваныч начинает множить примеры самодовольства, жадности, накопительства и клонить разговор к обобщениям, он вставляет свое: «Однако, пора спать»; «Это вы уж из другой оперы».
И особенно горько такое самоограничение Ивана Иваныча: «Я уже стар и не гожусь для борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я не могу спать. Ах, если б я был молод!» Слова красивые и честные, призывные и своего рода завещание молодым: не уставать делать добро. Цель и смысл жизни не в личном счастье, «а в чем-то более разумном и великом». Тут видна (*345)вся Русь, и брезгливое отношение к себялюбию, и предчувствие разумного и великого будущего.
И все же Иван Иваныч уходит от борьбы. Он, конечно, не Мавра, бродящая во тьме по ночам от бессонницы, и мысли его пошире и поглубже, чем у гимназических коллег Беликова, которым Щедрин и Тургенев впрок не пошли, и они молчунами остались. Но Чехов показывает свой предел и для Ивана Иваныча Чимши-Гималайского.
Он говорит о долге перед своим отцом, который много тратил на его образование. Имение Софьино, поскольку отец, покойник, сильно задолжал, могло бы (как и в судьбе (*346) Чимша-Гималайских) пойти с молотка. Но Алехин-сын решил: «не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу этого долга». Алехин и стал вгрызаться в землю. Никакой альтруистической цели он уже не преследовал, даже не «ставил народу полведра», в дворяне не рвался, не размышлял над темой, нужна ли народу грамота. Это для него все «из другой оперы». Он не оставлял втуне «ни одного клочка земли», сгонял всех мужиков и баб из соседних деревень, работа у него «кипела неистовая». Но обратим внимание на очень важную черту во внутреннем облике Алехина: он интеллигент и «футляр» над собой выстраивает высокий, вроде как бы и нет и не будет «футляра», а будет небо с его солнцем и звездами. Алехин говорит: «В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь я могу легко помирить со своими культурными привычками». Он почитывал «Вестник Европы», прислуги, которая еще служила его отцу, не увольнял, и ему было бы «больно» ее уволить. Да, он наслышан об истинах Михайловского, Лаврова.
Все эти благородные высокопарности в образе Алехина продемонстрируют еще одну новую, самую утонченную форму «футлярности». Они делают и естественным его любовное увлечение женщиной. На высокое чувство не были способны ни Беликов, ни Николай Иваныч Чимша-Гималайский. Тут речь идет о серьезной любви, которая, казалось бы, не признает никаких самоограничений, препон, «футляров».
На самом же деле и здесь патетика и пошлость чередуются чересполосно, и это чисто по-чеховски.
Рассказ о нежных, тонких чувствах врывается посреди алехинских застольных угощений, а этого у него не занимать стать: вкусные пирожки к завтраку, раки, бараньи котлеты. И все же потянуло хозяина исповедоваться в заветном, ибо оно так и осталось лучшим воспоминанием всей жизни.
Взаимоотношения Алехина с семьей товарища председателя окружного суда Лугановичем могли бы иметь такой же заурядный, чисто соседский характер, как и с другими людьми. В самом деле, с Лугановичем Алехин встречался на заседаниях суда в качестве почетного мирового судьи. Знакомство с его семьей было лишь одним из многих знакомств. Ничто особенное этих двух мужчин не связывало. Алехин приглашен был Лугановичем однажды довольно безразлично: «Знаете что? Пойдемте ко мне обедать». Муж и жена были рады гостю. И по многим мелочам, обычно выразительно характеризующим семейную жизнь, по тому, как супруги вместе варили кофе, как они понимали друг друга с полуслова, было видно, что они живут мирно, благополучно. Гость им не помеха, а приятное развлечение, и Алехин скоро стал другом дома. К нему привыкли, и он к ним привык.
Сначала обозначилась даже некоторая разница в воззрениях в пользу четы Лугановичей. Они беспокоились, как это он, Алехин, образованный человек, знающий языки, живет в деревне, вертится как белка в колесе, много работает, а всегда без гроша, вместо того, чтобы заниматься наукой или литературным трудом. Ведь где-то в душе он и сам считал, что предназначен для такого рода деятельности. Как-то получалось так, что вот и другим людям, не бог весть как проницательным, бросалось в глаза, что вроде бы Алехин предназначен для другой, высшей деятельности, чем выращивание огурцов, капусты, ягод, яблок. Им даже казалось, что он должен «страдать» от узкой прозаичности своей жизни. И даже старались помогать ему, когда кредиторы его теснили. Муж и жена шептались и просили не стесняться принять необходимую сумму. Но деньги он не брал. И тогда предлагали ему какие-нибудь сувениры. И Алехин брал, расплачиваясь присылаемой из деревни битой птицей, маслом, цветами. Такого рода отношения могли бы превратиться в банальный круговорот вещей, не задевая чувств и судеб.
В тот же вечер стало ясно, что и Алехин произвел на Анну Алексеевну особенное впечатление. Это видно было из тех мелочей, которые не замечает третье лицо, и видят и чувствуют только влюбленные.
Затеянный за столом разговор среди других незначащих тем коснулся предмета последнего судебного разбирательства, с которого только что пришли мужчины. Это было знаменитое дело поджигателей. Разбирательство длилось два дня, и, видимо, весь город был вовлечен в интерес дела. Известно лишь из рассказа, что в поджигательстве обвинили каких-то четырех евреев, признавали наличие целой шайки.
Алехин, вовсе не желая показаться «интересной личностью» и не принимая в соображение, что он может столкнуться во мнениях с Лугановичем, бросил реплику, что он решение суда считает неосновательным. Согласие во мнениях супругов было столь общим, что здесь личное суждение гостя, заявленное и затем развивавшееся им для убедительности с необыкновенной взволнованностью, оказалось вдруг необычным явлением, своего рода праздником ума, что поставило Алехина в позу исключительности. Анна Алексеевна все покачивала головой. Видно, как необычен был строй мыслей Алехина, а его взволнованность явно увлекала ее, и она то и дело спрашивала мужа: «Дмитрий, как же это так?»
Луганович ничего не мог противопоставить Алехину, кроме того, что крепко держался общепринятых мнений и считал, что, «раз человек попал под суд, то значит, он виноват». И выражать сомнение в правильности приговора, считал, можно только в законном порядке, но никак не в частном разговоре и не за обедом. Добряк Луганович, сам (*349)того не подозревая, совершенно выглядел «человеком в футляре» и держался правила «как бы чего не вышло». А чтобы смягчить свое указание на неуместность застольного вольномыслия, он для вящей убедительности и, конечно, добродушно, с улыбкой добавил: «Мы с вами не поджигали (. ) и вот нас же не судят, не сажают в тюрьму». Какая емкая, всесокрушающая, всепримиряющая обывательская фраза: моя хата с краю. Раз хватают и судят, значит, знают, за что. Не может быть простого частного мнения, мнение должно быть изложено на бумаге и непременно в «законном порядке». До совести и разума обывателям и дела нет.
Чувствовалось, что Анна Алексеевна ближе во мнениях о поджигателях к Алехину, чем к мужу. Любознательность ее жаждала пищи, она еще не полностью заснула духовно в браке с Лугановичем, этой «милейшей личностью».
Долго спустя она припоминала Алехину, что при первом знакомстве ей бросились в глаза его молодость и бодрость. Молодость в том смысле, что Алехин тогда был возбужден, вел себя, как студент, вольнодумец, смутивший мирный семейный сон. Да и Алехину тогда было гораздо меньше лет, чем ее мужу, который был старше ее на двадцать лет. А бодрость понималась особенным образом, он тогда «много говорил». И все это Анна Алексеевна запомнила. В этом же позднейшем разговоре последовало и ее признание: «даже увлеклась вами немножко».
Алехин увлекся тоже и не раз вспоминал «о стройной белокурой женщине», и «точно легкая тень ее» лежала на его душе.
Неизменно следовал ее вопрос: «Почему вас так долго не было. Случилось что-нибудь?» Однако ничего не случалось.
Любовь героев осталась незавершенной. Алехин и Анна Алексеевна расстались при обстоятельствах, вполне выявивших их чувства.
Они оба, конечно, боялись, что тайна их взаимной привязанности станет известна мужу. Алехин и Анна Алексеевна вместе, вдвоем, не раз ходили в городской театр, всякий раз пешком, чтобы продлить время встреч, сидели в креслах рядом, плечи их касались, он молча брал из ее рук бинокль и чувствовал, что она близка ему, «что она моя, что нам нельзя друг без друга». В городе о них говорили бог знает что. Но в том-то и дело, что в этих разговорах не было ни одного слова правды. После театра они прощались и расходились, как чужие. И все начиналось сначала.
Самое трудное состояло в том, что они оба боялись всего того, что могло бы раскрыть их тайну им же самим.
Ей начинало казаться, что она уже недостаточно молода для него. Что она не столь трудолюбива и энергична, «чтобы начать новую жизнь». Она с мужем говорила об Алехине в том смысле, что Алехину нужно жениться на девушке, достойной его, которая была бы хорошей помощницей в его жизни, и прежде всего, конечно, хозяйкой. Но, допустив такую мысль, Анна Алексеевна тут же добавляла, что такой девушки во всем городе не найти. Конечно, это были уловки заговорить тоску по любимому человеку.
Шли годы, Анна Алексеевна стала нервной, она мучалась мыслью, что жизнь ее испорчена, иногда она не хотела видеть ни мужа, ни детей. При встречах с Алехиным на людях, в гостиной, она обнаруживала «странное раздражение» против него. О чем бы ни шла речь, она постоянно оспаривала его мнения или принимала в спорах сторону его противников. Ясно, что любовь принимала извращенный характер, нерешительность Алехина душила любовь.
Вполне раскрылись чувства с его стороны только в последний момент, когда было уже поздно. Анна Алексеевна уезжала лечиться от нервов в Крым, она простилась на перроне с мужем и детьми, а Алехин вбежал в купе с забытой ею корзинкой, при самом отходе поезда. И тут в пустом купе, наедине, они бросились друг к другу в объ(*352)ятия, поцеловались, и слезы потекли. Алехин признался в любви и понял, как мелко, обманчиво было все до сих пор между ними.
Несколько комично звучит одна подробность этой сцены; расставшись, он, однако, ехал с ней в том же вагоне до ближайшей станции без билета, уединившись в соседнем пустом купе, и плакал. Что же мешало ему остаться с ней вместе, разве кто стеснял их на этот раз. Какая-то подсознательная, но все та же «обманчивость» оставалась у него и сейчас. Не хватало, как всегда, решительности, действия. Они могли ехать в Крым вместе. Алехин чистосердечно рассказывал приятелям-охотникам, все как было, не щадя себя и Анну Алексеевну, которую в городе все знали. Мужу Анны Алексеевны он, наверное, на следующий день объяснял свою задержку в вагоне как обычный вокзальный курьезный случай: не успел выпрыгнуть, поезд тронулся. Как-то пришлось же объяснять: его видели шмыгнувшим в вагон с корзинкой, а как обратно вернулся, не видели. Но вывод его был правильным и красноречивым, мудрым, поучительным, великим, не для себя, а хотя бы как общее «правило»: «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе». Тут даже мелочью считается муж, дети, счастье или несчастье. Алехин вроде бы понял главное. Но главное заключалось в том, что он ничего не сделал ни в тот момент, ни после. Ничего в его жизни не переменилось. Анна Алексеевна более не возникает на горизонте его жизни. Он только исповедуется перед случайными людьми.
Исследователи Чехова охотно цитируют слова Алехина, переадресовывая их Чехову, полагая, что и сам писатель смотрит на вещи так же, как его герой. Речь идет о следующих рассуждениях Алехина: «До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть», все же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными». А затем Алехин продолжает: «То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему,- это объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай». Некоторые исследователи Чехова в выражении «индивидуализировать каждый отдельный случай», «не пытаясь обобщать», видят даже чеховское суждение о природе типического, оно у него этой локализацией индивидуального якобы и отличается от типического у остальных писателей, говорят даже, что он не «обобщает», а «индивидуализирует».
Перед нами давно запетая пластинка. Ключи к «тайне великой», в которой всегда пасовали русские Ромео, давно подобраны. Сила чеховской разработки этой темы в изображении чрезвычайной обывательской низменности поступков Ромео, который топчет чувство, в исключительной усложненности положения жертвы любви, в показе тех самоновейших выспренностей, которыми прикрывается тяжелая история, в перенесении этой некогда «дворянской» темы на почву «среднего» сословия, под знаком особо критических суждений относительно человеческой порядочности. И конечно, при этом огромную роль играют знаменитые чеховские «мелочи», через которые он умеет решать сложные вопросы.
Вот тут мы и выходим к вопросу о своеобразии типического у Чехова. Он был и писателем, и врачом, он мог видеть разумную долю истины в «индивидуализации каждого отдельного случая». Однако и в медицине, и в искусстве (*355)действует тот же механизм соотношения частного и общего. В области искусства «индивидуализация» вовсе не заменяет и не отменяет типизации. Образ и есть единство индивидуального и общего.
Степень «индивидуализации», наделения образов неповторимыми чертами, дающими возможность видеть их как живые лица, верить в их жизненную достоверность, у Чехова во всех трех рассказах в принципе одинаковая. Допустим даже, что в связи с характером темы рассказа «О любви» Алехину отпущено больше этой «индивидуализации». Но через эту «индивидуализацию так и проглядывает то общее, что роднит Алехина с Беликовым и Николаем Иванычем Чимшей-Гималайским. «Индивидуализация» дает три разных рассказа, а типическое дает «трилогию». И общее идет так далеко, что Чеховым предпола(*356)галась даже целая серия рассказов, обобщавшая, подводившая под общий знаменатель большой ряд случаев и лиц.
Законы типизации у Чехова те же, что и у других художников слова. Его своеобразие не в отказе от типизации и не в замене ее «индивидуализацией», а в умении применять один из основных законов подлинного искусства к своим темам, к своим героям в условиях своей исторической действительности.
«Трилогия» как раз и есть тот особенный счастливый случай, который позволяет установить общее у Чехова со всей русской классикой, его индивидуальную манеру типизировать.