Чем искусство связано с моралью кратко
МОРАЛЬ И ИСКУССТВО
Полезное
Смотреть что такое «МОРАЛЬ И ИСКУССТВО» в других словарях:
ИСКУССТВО — форма творчества, способ духовной самореализации человека посредством чувственно выразительных средств (звука, пластики тела, рисунка, слова, цвета, света, природного материала и т.д.). Особенность творческого процесса в И. в нерасчлененности его … Философская энциклопедия
«ИСКУССТВО ДЛЯ ИСКУССТВА» — эстетич. концепция, отрицающая связь художеств. творчества с обществ. жизнью, с трудовой и обществ. историч. практикой людей, противопоставляющая иск во действительности как некую абсолютную, замкнутую в себе ценность, как самоцель. В истории иск … Философская энциклопедия
МОРАЛЬ В ПОЛИТИКЕ — воплощение в политике и ее мотивации моральных норм и ценностей: добра, справедливости, долга и т.д. По вопросу о возможности нравственной политики в мировой общественно политической мыс ли существуют различные точки зрения: 1) сторонник… … Политология: словарь-справочник
ИСКУССТВО — вид духовного освоения действительности общественным человеком, имеющий целью формирование и развитие его способности творчески преобразовывать окружающий мир и самого себя по законам красоты. В отличие от др. сфер общественного сознания и… … Эстетика: Словарь
МОРАЛЬ И ПОЛИТИКА — два способа регуляции поведения, две формы обоснования его в общественном сознании. Будучи относительно самостоятельными факторами общественной жизни, хотя и определяемыми в конечном счете развитием способа производства, М. и п. не могут быть… … Словарь по этике
ИСКУССТВО И МОРАЛЬ — две формы общественного сознания и духовно практической деятельности человека, тесно связанные и взаимодействующие друг с другом. В основе их взаимодействия лежит единство эстетического и этического в явлениях общественной жизни. В историко… … Эстетика: Словарь
Телевизионное искусство — совокупность видов художественной деятельности, связанных с появлением телевидения (См. Телевидение). Делая массовым зрелищем самые разнообразные явления, телевидение репродуцирует (транслирует) события действительной жизни, а также… … Большая советская энциклопедия
КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — в 60 е гг. молодежное движение протеста, возникшее в США и затем распространившееся на Европу. С самого начала движение это имело преимущественно культурный характер; полит, его часть в основном сводилась к выступлениям против… … Энциклопедия культурологии
Образ — 1. Постановка вопроса. 2. О. как явление классовой идеологии. 3. Индивидуализация действительности в О.. 4. Типизация действительности в О. 5. Художественный вымысел в О. 6. О. и образность; система О. 7. Содержательность О. 8. Общественная… … Литературная энциклопедия
МЕРЛО-ПОНТИ — (Merleau Ponty) Морис (1908 1961) франц. философ, крупнейший представитель феноменолог. концепции культуры, сложившейся в результате осмысления идеи “жизненного мира” Гуссерля и ее последующей экзистенциалистской интерпретации в учениях… … Энциклопедия культурологии
§6. Искусство и мораль
1. Красота и мораль поддерживают в искусстве друг друга, но они суть разное.
Аристотель здесь доходит даже до прямого противопоставления эстетики и этики. Из всего нашего анализа аристотелевской эстетики для читателя должна быть безусловно ясной необходимая у Аристотеля связь эстетики и этики. Подлинное эстетическое переживание, по Аристотелю, и подлинное художественное творчество возникают только тогда, когда здесь не имеется никакого противоречия с моралью; наоборот, искусство и мораль только поддерживают друг друга. Однако соединять можно то, что отлично одно от другого. Ведь те области, которые неразличимы между собою, не могут и объединяться, поскольку объединяется только то, что является разным. Так вот, Аристотель настолько противопоставляет художественное творчество и деятельность практического разума у человека, что прямо утверждает принципиальную разницу между искусством и моралью. Мораль – это ведь только правила и практика добродетельной жизни. Но искусство вовсе не таково. Оно и не практика, и не практический разум, а значит, и не добродетельная жизнь. Искусство просто довлеет себе, что, конечно, не только не мешает ему объединяться с моралью, но это объединение и этот синтез даже и полезен, даже и необходим для человека. По этому поводу мнение Аристотеля тоже не допускает ровно никаких кривотолков.
2. Дета ли в вопросе о различии обеих этих областей в искусстве.
а) Аристотель пишет:
«Действительно, искусство может иметь совершенство [добродетель], практичность – не может; далее, в искусстве тот предпочтительнее, кто [намеренно] произвольно ошибается; в практичности же, как и в добродетелях, [произвольно погрешающий] стоит ниже. Итак, практичность – добродетель, а не искусство, так как практичность – добродетель одной из частей, а именно – рассуждающей (doxasticon), ибо как суждение [мнение], так и практичность касаются того, что может быть иным. Но практичность не просто разумное приобретенное свойство души (hexis meta logoy); доказывается это тем, что подобное приобретенное свойство можно забыть, практичность же нельзя» (Ethic. Nic. VI 5, 1140 b 21-30).
Этот последний аргумент о возможности забвения звучит, правда, несколько наивно. Но это вовсе не наивно в том смысле, что без практической деятельности человек ни в каком случае не может обойтись, а следовательно, и без стремления к известному идеалу, к тому или иному совершенству, к той или иной добродетели. Тут дело не в том, что человек не может «забыть» этого. А дело здесь в том, что практическая деятельность вообще неотъемлема от человека. Другое дело – художественное творчество. В некотором смысле оно тоже является человеческой необходимостью. Однако вовсе не в том смысле, что человек не может без него обойтись. Есть сколько угодно людей, которые не только не творят художественных произведений, но даже лишены способности их воспринимать.
Что же касается других утверждений Аристотеля в указанном тексте, то ввиду некоторой неясности текста здесь требуется специальное толкование.
Как мы понимаем, оно сводится к следующему. Добродетель тоже относится к искусству, но не в том смысле, в каком практическое поведение относится к искусству. Искусство соответствует двум моментам в человеческой душе, а именно – чистой разумности и практической разумности. И там и здесь можно говорить о добродетели, но только та добродетель, которая относится к чисто разумной сфере, лишена практической целенаправленности; и потому эта «добродетель искусства», скорее, есть просто его имманентно-внутреннее совершенство. Но та добродетель, которая относится к практической разумности, жизненно заинтересованна; и потому о добродетели здесь можно говорить только в практически-жизненном и утилитарном смысле.
б) Прибавим к этому, что мораль и учение о добродетели Аристотель ставит очень высоко, анализируя всю эту область очень ярко. Об этой способности практического разума Аристотель глубоко рассуждает там, где практический разум представляется ему основанным не на высочайших и недоказуемых аксиомах, а только на правилах человеческого поведения (VI 8), и когда философ связывает практику человеческого поведения по преимуществу с областью единичного (VI 9), добрыми советами (VI 10) и практической рассудительностью и осмысленностью, gnome (VI 11).
Однако, сколь мораль и весь практический разум ни высоки для Аристотеля, для него еще выше созерцание (theöria) и основанное на этом блаженство (eydaimonia).
3. Созерцание и блаженство в их отношении к искусству.
а) Блестящие страницы на эту тему мы находим в X книге «Этики Никомаховой». Здесь Аристотель и вполне отдает дань обыденным и жизненным человеческим удовольствиям, и превращению этих удовольствий в чистое и непоколебимое блаженство, когда философ остается наедине со своей мудростью, тихим, безмолвным и, в житейском смысле, недеятельным, то есть когда его внутреннее настроение делается самодовлеющим и в минимальной степени связанным с материальными благами. Искусство и все прекрасное относится именно к этой самодовлеющей области.
Правда, в этом отношении созерцание предметов искусства ничем не отличается от созерцания природы.
б) Придавая огромное значение жизненной силе удовольствия и признавая такое удовольствие высшим, когда оно завершено в себе и довлеет себе, Аристотель пишет:
«Бывают удовольствия различные по роду, ибо различные по роду вещи получают законченность различным способом; это проявляется на предметах искусства и природы, например, на животных и деревьях, на картинах и украшениях, на домах и домашней утвари» (X 5, 1175 а 23-25).
Это высокое, самодовлеющее и завершенное в себе удовольствие, не будучи моральной деятельностью, все же необходимым образом сопровождает все наши успехи и искусства, если мы хотим заниматься ими с успехом.
«Люди, работающие с удовольствием, лучше судят о частностях и точнее их выполняют, например: геометрами становятся те, которые наслаждаются геометрическими задачами, и они лучше вникают в каждую частность; подобным же образом любящие музыку и любящие архитектуру и тому подобные занятия будут предаваться своему делу с удовольствием» (а 31-35).
в) В этом отношении Аристотель, столь высоко ставящий природу, а иной раз даже оценивающий ее выше самого искусства, становится вдруг восторженным поклонником искусства и расценивает его гораздо выше природы. Что природа прекрасна, это Аристотель знает очень хорошо, но отнюдь не все, по Аристотелю, понимают под природой некоторое прекрасное и живое тело. Если природу понимать внешне и поверхностно, раздробляя ее на отдельные и дискретные моменты, то искусство, возникающее из высоких стремлений человека к обобщенности и завершенности, по Аристотелю, конечно, нужно расценивать гораздо выше природы.
«Годные люди отличаются от каждого индивида, взятого из массы, тем же, чем, как говорят, красивые отличаются от некрасивых, причем картины, написанные художником, рознятся от картин природы: в первом случае объединено то, что во втором оказывается рассеянным по различным местам; и когда объединенное воедино будет разделено на его составные части, то, может оказаться, у одного человека глаз, у другого какая-либо иная часть тела будет выглядеть прекраснее глаза и т.п., написанного на картине» (Polit. III 11, 1281 b 10-15).
Таким образом, чтобы уловить красоту и в искусстве и в природе, необходимо «обладать высшим и самодовлеющим чувством удовольствия, позволяющим видеть предметы в их завершенности и совершенстве» (Ethic. Nie. X 5, 1175 а 23. 26, teleioysthai).
г) Тут, однако, может возникнуть вопрос: если созерцание и блаженство довлеют себе и ни в чем для себя не нуждаются, то при чем же здесь искусство и не превосходит ли это созерцание и блаженство вообще всякое искусство и тоже не нуждается в нем, как и вообще они ни в чем не нуждаются? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала посмотреть, как Аристотель понимает удовольствие.
Аристотель, во-первых, резко отличает удовольствие и от мышления (dianoia) и от чувственного ощущения (aisthёsis); оно у него обязательно связано с деятельностью и представляет собою вполне естественный внутренний коррелят деятельности.
Об этом Аристотель пишет весьма выразительно:
«Удовольствие не есть ни мысль, ни ощущение; это было бы нелепо. Оно кажется тождественным с ними, благодаря невозможности отделить его. Итак, деятельности различаются точно так же, как и удовольствия. Зрение отличается от осязания ясностью, как слух и обоняние отличаются от вкуса; также совершенно отличаются и удовольствия от этих ощущений, как от удовольствий мышления, так и между собою. Каждое живое существо имеет, как кажется, свойственное ему удовольствие и назначение, и первое соответствует деятельности. Это выяснится, если рассмотреть каждое существо в отдельности; удовольствие лошади отличается от удовольствия собаки и человека, и Гераклит [22 b 9] ведь говорит: «Осел предпочтет осоку золоту, ибо ослу пища приятнее золота» (1175 b 34 – 1176 а 8).
Итак, удовольствие свойственно всему живому, поскольку это живое всегда деятельно. Но деятельность Аристотель, как мы знаем, понимает не только в разных смыслах, то есть в применении к разным живым существам различно, но он понимает ее еще и иерархийно.
Об этом иерархийном характере удовольствия Аристотель тоже говорит довольно подробно:
«Говорят [пифагорейцы]: благо определенно, а удовольствие неопределенно ввиду того, что оно допускает большую и меньшую степень. Если судить так на основании процесса удовольствия (ее toy hёdesthai), то это же рассуждение применимо к справедливости и к другим добродетелям, про которые, очевидно, говорят, что они допускают большую или меньшую степень в людях, ими обладающих; ведь бывают же люди более справедливые и более храбрые, чем другие, и ведь бывает же большая и меньшая степень справедливого или благоразумного образа действий. Если так судят на основании самих удовольствий, то, пожалуй, что не называют настоящей причины, когда в то же время допускают, что удовольствия бывают частью смешанные, частью несмешанные; почему бы удовольствию не быть таким же определенным понятием, как здоровье, хотя оно и допускает большую и меньшую степень; ведь и симметрия [то есть здоровье] не одна и та же во всех людях и не остается в одном человеке постоянно одной и тою же, а, постепенно ослабевая, сохраняется до известного времени и различается большею или меньшею степенью. Совершенно то же самое может относиться и к удовольствию» (2, 1173 а 15-28).
Итак, удовольствий столько же, сколько и деятельностей, а деятельности, начиная с животной области, постепенно восходят в более высокую область, пределом которой, как мы знаем, является у Аристотеля чистый и беспримесный ум. Следовательно, этот ум тоже имеет своим коррелятом свое специфическое. Это удовольствие рождается вместе с чистой созерцательностью, и об этой theöria мы уже хорошо знаем из общей и теоретической части аристотелевской эстетики. Отсюда вытекает и то, что эта самодовлеющая «феорийность» и эта самоудовлетворенность чистого разума могут рассматриваться как в своем предельном состоянии, и тогда это будет космический Ум, или в том или другом приближенном виде, и тогда это будет реальное человеческое искусство, равно как и природа.
Другими словами, вот ответ на тот вопрос, который мы поставили относительно совместимости чистого созерцательного блаженства и искусства: искусство обязательно должно содержать в себе ту или иную степень созерцательного блаженства, ту или иную степень божественной «феорийности». Космический Ум есть предельная сконцентрированность, то есть в бесконечной степени данная, всех возможных актов мышления и всех эйдосов, а потому есть предельная сконцентрированность и всех удовольствий, которые являются субъективным коррелятом всяких возможных действий, то есть этот Ум является уже не просто удовольствием, но блаженством. Вот эта блаженная созерцательность чистого космического Ума может проявляться и не в предельном виде, но в виде тех или других приближений к этому пределу. А отсюда появляются сначала разнообразные виды человеческого мышления с присущими ему коррелятами удовольствия, а вслед за ними природа тоже со своими разнообразными эйдосами, содержащими в себе в качестве своего коррелята те или иные формы удовольствия (это – живые существа), и с приближением и этой эйдетичности и этого удовольствия к нулю.
Искусство, таким образом, занимает среднее место между бесконечной созерцательно-блаженной сконцентрированностью чистого ума и нулевой степенью этой сконцентрированности в низших формах существования в природе. Эта иерархия эйдосов и мудрости начинается, таким образом, уже в природе. «Как человеку свойственны искусство и мудрость, так и некоторым из живых существ свойственна какая-то другая, подобная же физическая потенция» (Histor. anim. VII 1, 588 а 29).
д) К этому основному учению Аристотеля о соотношении искусства и морали прибавим только несколько мыслей Аристотеля, поясняющих и дополняющих это учение, и, по возможности, словами самого Аристотеля.
Так, необходимо подчеркнуть глубочайшее убеждение Аристотеля в необходимости удовольствия во всякой деятельности, равно как и в необходимости деятельности и удовольствия для всякой жизни вообще. То, что при восприятии произведений искусства мы испытываем то или иное удовольствие, сопряженное с деятельностью нашего духа, это для Аристотеля вытекает само собой и не требует доказательства (4, 1175а 10-15).
Блаженство вовсе не есть отсутствие деятельности, но только такая деятельность, которая не нуждается ни в чем другом, а довлеет сама себе. Но в этом оно резко отличается от развлечений, которые хотя и имеют цель в самих себе, но служат лишь к пустому времяпрепровождению и часто бывают просто вредны (6, 1176 b 1-13). «Блаженство ни в чем не нуждается, но само-довлеюще, aytarcёs» (b 5-6).
Созерцательное блаженство вовсе не есть отсутствие добродетели; и если раньше Аристотель говорил о том, что искусство, взятое само по себе, не есть добродетель, то он имел в виду обыденную и чисто моральную добродетель. Та же добродетель, которая сопряжена с блаженством, ориентирована уже не на практическом, но на теоретическом разуме, поэтому она – и самая важная и самая непрерывная (отдельные мыслительные процессы прерывны, но они возможны только потому, что базируются на непрерывности чистого разума); она – «сладчайшая и мудрейшая», и божественная или, по крайней мере, богоподобная (7, 1777 а 12-27). Блаженство, самодовление (aytarceia), созерцание, theöria, мудрость; тихое и безмолвное состояние духа, не зависящее ни от чего другого; чистота, независимая даже от таких добродетелей, как мужественность и справедливость, независимая даже и от всех гражданских и военных дел; и созерцание, которое любят само по себе, все это – одно и то же (а 27 – b 27).
Такое состояние духа есть для человека самое важное; и разум в человеке вместе со свойственным ему блаженством есть самое человеческое и в то же время самое божественное. Это блаженное созерцание – для человека максимально естественное, и хотя фактически люди идут по другим путям, все же нелепо, чтобы человек становился на какой-то другой, не человеческий путь (b 27 – 8, 1778 а 8).
Таким образом, искусство, достигающее той деятельности, которая свойственна идеальному, космическому Уму, вовсе не есть ни отсутствие деятельности, ни отсутствие морали. «Совершенное (teleia) блаженство состоит в созерцательной деятельности (theöreticё tis estin energeia)» (b 7-8). Другими словами, искусство хотя и отлично от морали, но оно связано с ней непосредственно. Это видно, по крайней мере, на лучших произведениях искусства.
Искусство и мораль: есть ли нравственность в искусстве?
Существует ли художественная мораль, совпадает ли она с общественной? Цитируем, что думали и писали об этом сами художники.
С древнейших времен искусство было способом познания человеком окружающей действительности и самого себя. В той или иной степени оно было взаимосвязано и с моралью, воплощая принятые в обществе установки. О родстве этики и эстетики философы говорили со времен Аристотеля. Сегодня нам кажется привычной фраза «вести себя «красиво»». В тоже время, поэт Иосиф Бродский во время своей нобелевской речи говорит, что эстетическое важнее, чем этическое – младенец совершает выбор эстетический, а не нравственный.
Часто искусство и мораль протипоставляются художниками, если речь идет об общепринятой консервативной морали. «Мадам Бовари – это я» – говорил Флобер. «Бордель? Ну и что, я нигде не чувствую себя комфортнее» – писал Лотрек.
В действительности, искусство как язык образов морально безразлично. Эстетическое не тождественно этическому.
В широко известной картине Брюллова «Последний день Помпеи» — красота затмевает ужас происходящего. Зритель любуется и наслаждается человеческой трагедией.
А если художник или режиссер делает главным героем своего произведения проститутку – нравственно это или безнравственно?
Ответ дает Оскар Уайльд в предисловии к «Портрету Дориана Грея»: «Нет книг нравственных и безнравственных. Есть книги хорошо написанные, а есть плохо. Вот и все».
Когда в искусстве начинает преобладать моральная тенденциозность, когда произведение становится проводником тех или иных идей, лежащих вне художественного поиска, принято говорить об умалении художественности. Назидательность и морализаторство – никогда не является главной целью искусства. Как бы ни пытались церковь, власть или общество отождествлять искусство и мораль.
Мопассан писал: «Для романиста основным предметом наблюдения и описания являются человеческие страсти, как хорошие, так и дурные. Не его дело осуждать, бичевать, поучать.»
Слова Флобера, что для художника равнозначны куча золота и куча навоза – и то и другое надо описать точно и объективно – «Добродетельные книги скучны и лживы, нет ничего поэтичнее порока». Едва ли все значимые произведения в мировой художественной культуре можно однозначно охарактеризовать назвать, как прекрасные. Какие-то вызовут у обывателя сплошное недоумение.
Французский теолог ХХ века Жак Маритен соглашался: «Можно быть святым, но тогда не напишешь романа». Маритен говорит о таком понятии, как своеобразная артистическая мораль: «Художник готов вкусить от всех плодов земли, попробовать изо всех ее сосудов и быть полностью обученным в опыте зла, чтобы затем питать им свое искусство».
Именно поэтический опыт наполненный разными аномалиями, в итоге побуждает художника к эстетической добродетели. Сама по себе добродетель не способна диктовать художнику верный поэтический выбор. Смыслосодержательные элементы в художественном произведении не оказывают влияния на механизм возникновения эстетического удовольствия. Мы можем сказать: «Это прекрасная трагедия/комедия, а эта посредственная» и т.д.
Чем подкупают нас картины Босха, чудища, венчающие Нотр-Дам де Пари, «Герника» Пикассо, романы Эдгара По или триллеры Альфреда Хичкока, Ларса фон Триера?
Все это величайшие произведения мировой культуры, общепризнанные эстетические ценности, к которым применимо также и оценка – прекрасные.
Искусство делает форма, язык, «чувственное явление идеи» (Гегель). В этом плане и прекрасное и безобразное могут быть равновесными в искусстве. Безобразное может трансформироваться в прекрасное в искусстве.
Истинная красота искусства присутствует там, где мы находим прекрасное воспроизведение, а не воспроизведение прекрасного.
Ницше разделяет аполлоновское и диониссийское искусство. Аполлоновское помогает дистанцироваться от ужасов и горестей бытия. В его основе лежит стремление упорядочить мир, сделать его понятнее. Но приоритет философ оставляет за диониссийским искусством – это не создание новых иллюзий или нового порядка, а искусство живой стихии, спонтанной радости, чрезмерности, открывающее человеку путь к «материнскому лону бытия». Ницше отрицает категорию красоты. Истинные формы искусства не те, что навевают иллюзорный сон, а снимают все иллюзии и позволяют заглянуть в границы мироздания.
Однако, не стоит морализировать художника и определять, что ему делать – это его личная ответственность. Бердяев в работе «Смысл творчества»: «Быть может, Богу не всегда угодна благочестивая покорность», в случае святого и в случае художника можно говорить о святости послушания и святости дерзновения. Любое произведение – есть смелость совершить прорыв в неизведанное, святость дерзновения. Бердяев сравнивал художника с святым.
Но если в случае святого можно говорить о святости послушания, то в случае художника о святости дерзновения. Святой знает от чего необходимо отказаться, какой образ жизни принять, в том время как художник никогда не знает как надо, в творческом поиске он находится всю свою жизнь.
Стереотипом художника в ХХ веке становится персонаж чудаковатый и эпатажный, бросающий вызов обществу, противопоставляя себя конформизму, карьеризму и всяческим правилам. Фрейдовский портрет художника наиболее типичен для XX в., когда резко возросла напряженность, конфликтность социального бытия, налицо оттеснение художника с ведущих ролей в обществе, превращение невроза в одно из самых распространенных заболеваний.
Позиция психоанализа предполагает, что художник наиболее свободен от внешних ограничений, именно поэтому он подобен ребенку. Фрейд в борьбе за человека в эпоху тоталитаризма и опустошения отводит художнику серьезную роль.
Инсталляция братьев Чепменов “Конец веселью” (2012) поставила для консервативной публике Эрмитажа серьезный вопрос — что есть искусство и мораль. В девяти выставочных боксах, формирующих в форме свастику, были расставлены несколько тысяч мини фигурок нацистов, осуществлявших сцены жестокости и насилия.
Мы, обыватели, должны быть благодарны художнику за его жертву. Художник имеет право делать то, что не может обычный человек. Он получает индульгенцию на время карнавала, за то, что указывает обществу на его болезни и платит за это своими страданиями.
Мораль и искусство
Органическую взаимосвязь морали и искусства древние греки выражали общим понятием «калагатия», смысл которого передает духовное родство этих форм общественного сознания, восприятия действительности и миропонимания. Основная мысль, характеризующая взаимосвязь морали и искусства кратко может быть выражена следующим образом: различие между ними заключается в форме отражения действительности, единство в их содержании и функциях. Эта мысль требует конкретизации.
С философской точки зрения содержание определяет форму, однако, одно и тоже содержание может быть воплощено в разной форме: сущность жизни одна, но необозримо разнообразие её форм. Это касается нравственной и эстетической сторон духовной жизни. И в искусстве, и в морали одно и тоже содержание выражается в различных формах. Содержание морали составляет мир добра и зла, отраженный в нравственном сознании в форме конкретных этических понятий и связанных с ними чувств. Понять вещь, значит, иметь понятие о ней: понимание нравственной жизни выражается в этических понятиях.
Конкретно-чувственная, образная форма выражения нравственной идеи придает ей эстетическую одухотворенность, свойство прекрасного или безобразного. Если в морали поступок человека оценивается добрым или злым, то в искусстве он воспринимается как прекрасный или безобразный, окрашенный в лирические, трагические, драматические, ностальгические тона. В искусстве жизнь отражается не зеркально, а в творческих усилиях человека, в трудных поисках истины, благодаря чему возникают критически-познавательная, конструктивная, компенсационная и воспитательная функции искусства. В этих функциях находит конкретное отражение взаимосвязь искусства и морали.
Компенсационная функция искусства. Искусство способно компенсировать человеку то, что он не приобрел или потерял в жизни. Одиночество, отсутствие взаимопонимания, дефицит человеческих чувств и отношений могут быть восполнены художественным произведением. Читатель может жить, чувствовать любить и ненавидеть в мире своих героев. Там негодовать, переживать, надеется, верить и любить. В мире иллюзий обретать и испытывать сокровенные чувства, реализовывать себя как нравственную личность
Критически познавательная, конструктивная и компенсационная нравственные функции искусства соединяются и находят свое выражение в воспитательной функции.
Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет